— Как туда дорогу найти? — вместо ответа спросил тот воеводу и пристально глянул ему в глаза.
В усталом облике Третьяка Федорова глаза занимали далеко не главное место. Первым делом взгляд притягивал большой, почти плоский, лоб воеводский с множеством морщинок, как ручейки на талой земле, проложившие свой след. Они, словно холст, что ткала Алена в своей избе, располагались неровной сетью, образуя затейливый узор, и не верилось, что природа сама без участия рук человеческих создала подобное ажурье. Едигиру вспомнилось, где он видел нечто подобное: так птичья стая натаптывает снежный наст, слетаясь к добыче, исполняя танец радости и насыщения. Жизнь тоже исполнила свой танец на челе сидевшего перед ним человека, каждый год добавляя свою отметину, оставляя памятку о виденном и содеянном. Со лба взгляд перемещался на длинный, чуть расщепленный на конце большой нос. Как изъеденная временем стропилина подпирает скат крыши, так и выступающий из белесых, некогда льняных, бороды и усов носовой хрящ одним концом упирался в верхнюю губу, а другим поддерживал основание черепа. Казалось, убери его и рухнет все это хрупкое сооружение, находящееся в шатком равновесии. И, наконец, глаза цвета недозрелой голубицы, затаившиеся и не столько дающие свет, сколько вбирающие его, замутненные и отягощенные дымчатой пленкой, скрывающей жизненную суть хозяина (подобно болотному мху, хранящему богатства, сокрытые внутри влажных топей), эта тонкая молочная пелена берегла если не саму жизнь, то сокровенное знание ее, питающее тело, душу, разум.
— Как дорогу найти? — переспросил Третьяк. И ожили лобные кружева, потревоженные внутренним ветерком набирающих силу слов, ушла дымка с глаз, проклюнулась искра, высветившая работу мысли. — Мужики, что тебе приданы, дорогу знают. От заимки Тимофеевой влево пойдете, на полуночную сторону, а как первую варницу найдете, то они и далее вас направят.
— Когда ехать? — Едигир, не ответивший пока ни "да", ни "нет", задавая вопросы, уже давал согласие взяться за предложение.
И воевода, принявший его игру, не требовал утвердительности слов, которые по сути своей оставались лишь словами, цепочкой, сковывающей людей, уравнивающих друг перед другом. Он давно привык к игре слов, по которым безошибочно угадывался враг то, или друг, или просто сторонний человек. Перед ним сидел если не друг, то союзник, причастный к общему делу.
— Мужики собрались, лошади готовы. Себе саблю и доспех какой есть у Ефимки Звягина возьми. Припасы — у ключника. А коня сам выбери на конюшне. Я смотрел давеча, есть пара добрых ходких коней. Но ты их погляди. Поди, лучше моего в конях понимаешь. Тут я не советчик. Через пару дней жду обратно. Да… — Воевода было пошел, тяжело вставая с лавки во двор, но приостановился, полуобернувшись к Едигиру, — десятником тебя назначаю с сего дня. По-вашему, башлыком, значит. С Богом. — И пошел, не оглядываясь, подволакивая правую ногу.
Едигир не пошел к сотнику Звяге, которого требовалось еще отыскать в суете городка, готовящегося к обороне. Да и не хотелось брать чужие доспехи, снятые или с убитых, или с пленных. Все одно, лучшее было давно разобрано, прибрано к рукам. Он решил ехать в том, что имел. Важнее был конь, и он поспешил на воеводскую конюшню. Кони стояли в небольшом загончике у крепостной стены, уныло опустив головы к унавоженной земле и, лишь иногда поднимая морды, бросали равнодушные взгляды на снующих мимо людей. Едигир облокотился на верхнюю жердину и пытливо вглядывался в них, пытаясь прочитать по изгибам холки, мышцам ног, выпирающим ключицам и подрагивающим ноздрям их выносливость, нрав, повадки.
Навряд ли, если б кто спросил его, почему он выбирает того или иного коня, смог бы разумно объяснить это. Безошибочное чутье наездника приходило с годами, опытом, если только не рождалось вместе с первым криком ребенка, как судьба, указывающая жизненную тропу. Она же, судьба, наделяла человека конем, который лишь менял возраст, имя, облик, оставаясь конем, лошадью, жеребцом или мерином, не имеющий права хозяина и отправляющийся вместе с ним в иной мир, чтобы там уже нести и сопровождать его по Вечности, преодолевая бескрайние просторы подземного царства, как человек, обретая право на вечную жизнь и вечное имя.
"Коня не выбирают — он находит тебя сам, — ответил бы Едигир своему сыну, случись тому спросить его об этом, — он, как и женщина, должен дать знак, по которому ты угадаешь его желание стать единым целым, частью тебя, слиться и жить неразрывно, стать продолжением тебя самого. Ты, именно ты должен понравиться ему…" Так бы он ответил сыну и даже не словами, а взглядом, улыбкой, кивком головы, взмахом руки.
Едигир чуть слышно свистнул и трое из пятерых животных подняли головы, навострили уши, напружинились. Он чмокнул губами и гнедой конь с черным хвостом и такой же темной, искрящейся на солнце гривой, сделал шаг в его сторону. Остановился, как бы спрашивая согласие остальных и, чуть повернув голову, оглядел Едигира. Было похоже, что он приглядывается, присматривается к нему, даже оценивает.
— Иди, не бойся, — Едигир щелкнул пальцами и ласково зашептал первые, пришедшие на ум слова. Тут им не требовался толмач-переводчик. Он хвалил коня, зная, что тот понимает его, ловит не только звучание слов, но и их смысл угадывает.
— Жирен, — шептал Едигир родные слова, — кызыл сары, сугыш аты. Ты хочешь стать моим? Хочешь, чтобы я ласкал тебя? Хочешь! Вижу, как ты ждал меня! Сейчас мы отправимся с тобой в дальний поход и ты покажешь, какой ты хороший конь. Ну, иди ко мне! — и тот доверчиво подошел к Едигиру, потерся головой о рукав, провел мягкими губами по ладони, ища угощение.
— Да ты, видать, лакомка! Это тоже хорошо. А как твоя спина? Она не очень сбита прежним хозяином? Кто он, твой хозяин? — в Едигире заиграла скрытая ревность к былому владельцу и он усмехнулся, щелкнул легонько коня пальцем по носу и тот моментально отскочил назад, ощерил зубы, раздувая большие ноздри. — Это хорошо, очень хорошо! Не любишь, когда бьют? Правильно. И зубы у тебя что надо. Добрые зубы. Ну, ты готов? — гнедой мотнул головой и побежал вдоль загона, словно извещал всех, что обрел нового хозяина, выказывая свою радость. — Будет хвастаться, — крикнул ему Едигир и, улыбаясь, пошел искать конюха, чтоб подобрать седло и сбрую.
К Алене он заскочил уже напоследок, и она по радостному, оживленному лицу ее постояльца, поняла, что он уезжает.
— Далеко собрался? — но Едигир лишь неопределенно махнул рукой.
— Ясно, — ответила она, — Дуся, иди, присядем на дорожку. Уезжает наш Василий-свет. Доброго тебе пути-дорожки. Заедешь, как возвернешься?
— Да, — просто ответил он.
Вышла Дуся, теребя конец косы, глянула на Едигира, снимающего со стены саблю, лук с колчаном, кольчугу. Он быстро и сноровисто надел на себя доспехи, прицепил к поясу саблю, перекинул через плечо колчан. Пройдя на середину комнаты, в нерешительности остановился, глянул на женщин.
— Ой, — всплеснула руками Алена, — каков молодец! Совсем другой стал при оружии-то. Глянь, Дуся. А? Ну, скажи хоть словечко Василию на прощание, — дернула за рукав дочь.
— До свидания, — заливаясь румянцем, едва слышно произнесла она.
