Размышления государя прервал осторожный стук в дверь и следом просунулась патлатая голова Алексея Басманова. Слегка округлившиеся от хмельного глаза уставились на Ивана Васильевича, и он с придыханием заговорил:
— Батюшка-государь, Иван Васильевич, целый обоз с самим митрополитом Афанасием во главе пожаловал. Пеняют, что в колокола не звоним в ихнюю честь. До тебя просятся. Допустить али обратно завернуть?
Иван Васильевич ждал гостей с Москвы ни один день, и сейчас готов был сам бросится митрополиту навстречу, но сдержался, пересилив себя, и не торопясь, опросил Басманова:
— Банька-то истоплена? Вот и сведи старцев туда. Пусть себе погреются с дороги, а то перемерзли, небось. Да прикажи столы накрыть и к встрече все подготовить. Как после бани рассядутся, меня кликнешь.
Голова Басманова скрылась, было за дверью, но затем показалась вновь:
— Так там с ними еще бояр, князей и купцов тьма-тьмущая, все и не войдут.
— Кто из бояр заявился? — Иван Васильевич насупился.
— Многие… Как увидел, так сразу к тебе и побег.
— Ладно, размещай всех. Куда ж их по морозу обратно гнать? Иди, — кивнул Иван Васильевич любимцу.
Когда он вошел в палату, все собравшиеся, сидевшие тихо, лишь изредка перекидываясь словами, вскочили с мест, выдохнув, как один: "Царь!!!" Он обвел всех твердым взглядом, моля про себя Господа, чтоб дал сил выстоять, не сломиться, не принять их доводы, а поступить как решил, и поклонившись на три стороны, прошел к своему месту.
— Благодарю всех, кто пожелал приехать в келью мою. Тут и проведу, верно, остаток дней в трудах и заботах о душе нашей, — он прервался, поморщился от приторности сказанных слов и, чуть помедлив, продолжил. — Чадо я малое, неразумное среди вас, мужей державных, и не ведаю, как государством править далее. А потому, преклонив колени к мощам Сергия Чудотворца, испросил у него, как же быть мне, грешнику великому? И было мне откровение Божие — удалиться на покой от дел мирских. А теперь вкусите, что Бог послал, а уж потом разговоры говорить станем.
Он первым сел на лавку, а все собравшиеся еще какое-то время, пораженные услышанным, стояли, но затем по одному начали рассаживаться, однако никто не спешил притрагиваться к еде и винам. Тогда Иван Васильевич поднял кубок:
— За здравие ваше и ниспошли, Господи, прощение за грехи наши. Наконец, все как бы ожили, задвигались, подняли кубки. Кто-то выпил, кто поставил, чуть пригубив. Неловкость и напряжение витали в Дворцовой палате. Но вот послышались голоса с разных концов стола. Государь не торопясь ел, поглядывая то на один стол, то на другой, отмечая про себя, кто пожаловал в слободу и решил, что здесь собрались главным образом те, кого приятно и ранее было видеть ему за своим столом, кого выделял среди прочих. Заметил он и Аникия Строганова, сидевшего скромно в углу дальнего стола. Удивился, появлению его с дремучих уральских лесов.
Встал митрополит Афанасий и, откашлявшись, мягким торжественным голосом заговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу:
— Спасибо, государь, за добрые слова о здравии нашем, но как мы можем думать о себе, дети твои, когда ты, отец наш родной, оставил нас и от дел удалился. Кто же теперь защитит нас от ворогов? А ежели летом опять крымцы навалятся, с ляхами война не кончена… Неужто ты хочешь сына малолетнего за себя оставить? Так мал он еще, не разумен. Ответь нам.
Иван Васильевич, не глядя на митрополита, спросил:
— Одного не пойму, зачем вам государь нужен, когда каждый боярин на Москве сам себе голова? Они вас и защитят, и в обиду не дадут, и суд опять же через них вершить станете. А кому не понравится, можете, как Андрюшка Курбский, к ляхам или к ливонцам на службу перейти, переметнуться.
— Чем мы обидели государя так, что он нас в измене обвиняет? — подал голос новгородский архимандрит Пимен.
Иван Васильевич метнул на него полный ярости взгляд и, помолчав, сказал негромко:
— Я не девица красная, чтоб обиды таить, да слезы лить. А кто что замыслил супротив меня и не столько против меня, сколько против державы всей, то каждый хорошо знает, — и скривив губы в усмешке, добавил с ехидцей, — я немцам да ливонцам писем не слал, к себе их на землю нашу не звал, а потому и обид не имею ни на кого.
Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его бледные щеки порозовели и капельки пота собрались под клобуком. Остальные зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как блудливая девка, глазки немчинам строили, мол, "приди вечерком, отдамся тайком". Иван Васильевич попал не в бровь, а в глаз, вскользь намекнув об этом.
Тут со своего места встал Иван Дмитриевич Бельский и, высоко подняв здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил:
— Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на своем веку. Разные среди них имеются, как и народ разный там живет. Но такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал, как родных детей, нигде не встречал…
— Любо говоришь, боярин, — выкрикнул сидевший неподалеку от царя Афанасий Вяземский.
— Что думаю, то и говорю, князь, — продолжал Бельский, — если государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу. Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме.
— Проспись только для начала, — негромко сказал архимандрит Левкий, — а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь.
Но Бельский или не услышал, или не обратил внимания на обидные слова, говорил дальше все более распаляясь:
— В бою ли, в молитве ли наш царь впереди всех государей! И надобно нам Господа славить за милость великую жить под ним. Умру, но не позволю куражиться! За твое здоровье, государь! — и он, припав к кубку, долгим глотком в один дух опрокинул его в себя. Верно, Бельский готовился сказать еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не менее, расслабился лицом, взгляд его потеплел, исчезли на лбу у переносицы морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько человек со здравицами в честь государя, а потом и вовсе пошла гульба, и виночерпии не успевали подливать вино в кубки.
Иван Васильевич, видя как разгулялись гости, тихонько встал и направился в свою комнату, никем не сопровождаемый. Но едва успел сесть на лавку, как постучали и тихий голос за дверью прочел молитву, а затем в уже открытую дверь спросили:
— Разрешит ли государь потревожить его?
— Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал, что следом придешь. Поговорим, пока гости гуляют. Старец вошел и, перекрестясь на иконы, остановился посреди комнаты, оглядываясь.
— Хорошо тут у тебя, спокойно.
— Да, не Москва, потому и уехал сюда. — Иван Васильевич подошел под благословение к владыке и, поцеловав тому руку, подвел его к большому креслу, стоящему возле изразцовой печи.
