— Так бы и жила здесь, — с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге, соскакивая на землю.
— Может, остановимся? Куда нам спешить? — Мухамед-Кул сказал это и осекся, увидев как потускнели глаза его тетки.
— Я согласна, но только когда найдем Сейдяка, моего сына. Он, наверное, и не узнает меня…
* * *
В Бухаре по улицам туда и обратно сновали торговцы, спешили куда-то воины, в тени сидели молчаливые старики, безучастно взирая на все происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать свою старую няньку, которая жила в доме старшего сына, глухую и почти ослепшую. Но она сразу, едва Зайла вошла в комнату, подняла голову и прошептала:
— Доченька моя, я так много о тебе думала… Они долго говорили, всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось на душе у Зайлы. Она увидела, что жизнь обошлась жестоко не только с ней одной. Многих ее подруг увезли в другие города, в гаремы к богатым женихам, а других так и в живых нет уже. Правда, старая няня ничего не слышала о Сейдяке, но соседи говорили, что на окраине Бухары живут какие-то люди, не похожие на местных жителей. Они никого не принимают и почти не выходят из дома, сторонясь чужих глаз.
— Сейчас я пошлю за соседкой, она расскажет, что знает, — пообещала старая няня, кликнув одного из многочисленных внуков.
Вскоре появилась и соседка, шустрая далеко не старая женщина, постоянно торгующая на центральном базаре материей, что ткали ее дочери.
— Только раз я этих людей видела, когда они по моему ряду проходили…
— А мальчика с ними не было? — не дав договорить женщине, спросила Зайла, сжавшись, будто от ответа могла зависеть ее жизнь.
— Вроде бы был, бойкий такой крепыш. Я еще подумала, как хорошо он одет, а родители в худенькой одежонке ходят.
— Как их найти? — Зайле не сиделось на месте.
— О, доченька, надо людей спрашивать, так сразу тебе никто и не скажет.
Два дня продолжались поиски и, наверное, половина бухарских женщин принимали в них участие. Наконец, прибежали внуки старой няни и, подпрыгивая, закричали:
— Узнали! Узнали! Они живут рядом со старым кладбищем. Мы дорогу покажем.
Мухамед-Кул и Зайла-Сузге в сопровождении детей и говорливой соседки отправились к старому кладбищу. На пороге большого, много раз перестраиваемого дома, их встретил хмурого вида мужик и спросил:
— Чего вы тут вынюхиваете? Мухамед-Кул с почтением обратился к нему:
— Мы ищем сына этой женщины, который был привезен сюда из Сибири.
— Не знаю я никакого сына, — грубовато и как-то неуверенно буркнул тот, насторожился, чувствовалось, что он недоговаривает.
— Я знаю, что он здесь, — вдруг быстро заговорила Зайла-Сузге, и ее взгляд упал на сушившиеся на веревке детские штанишки и рубашонки, пестреющие на фоне белой стены.
— В каждом дворе дети, а у некоторых очень много детей, — рассмеялся хозяин. — Почему ты решила, что это вещи твоего сына?
— Я знаю, что Сейдяк здесь.
В это время с другой половины дома во двор выбежал небольшой с загоревшим лицом черноволосый мальчик в красных сапожках и аккуратно сшитом по размеру халатике, подпоясанный тканым кушаком. К поясу были привешены кожаные ножны, а в руке он держал деревянную саблю, которой воинственно размахивал над головой.
Зайла, вытянув руки, кинулась к нему, но он остановился, испуганно попятившись к дверям.
— Мама-Аниба, — громко позвал он, — тут какая-то тетенька к нам пришла.
Вышла пожилая женщина, подхватила мальчика на руки и, взглянув на собравшихся во дворе людей, некоторое время пристально рассматривала Зайлу. Вдруг руки старухи обмякли, на глазах выступили слезы, она пошатнулась и прошептала:
— Неужели живая?!
Зайла-Сузге подошла, обняла Анибу, Сейдяка и заплакала, так и не сумев произнести ни одного слова.
Уже вечером, когда они сидели во дворе и Аниба рассказывала, как они ускользнули от погони, с каким трудом добрались до Бухары и как смогли укрыться у дальних родственников Ураз-хана.
— Везти его в Сибирь не хочу, но и здесь оставаться опасно, — добавила Зайла. — Был бы жив мой отец, я могла бы что-то придумать, но сейчас… даже не знаю, на что мы станем жить.
— Я прихватил с собой кое-что из Кашлыка, — вступил в разговор Мухамед-Кул, сидевший тут же.
— Надолго ли этого хватит. А тебе надо возвращаться обратно.
— А вы, как же тут одни останетесь? — не сдавался он.
— Женщина всегда сможет прожить своим трудом. Будем как все шитьем заниматься да сына растить.
— Он должен вырасти воином.
— Обязательно, — согласилась Зайла, — сильным и честным, как его отец.
В сгущавшихся сумерках Мухамед-Кул заметил мелькнувшую вдоль забора тень, и, пристально вглядываясь, подумал, что женщинам действительно безопаснее будет жить одним, не привлекая к себе излишнего внимания. Да и потом, Сибирь звала и манила его к себе, как первая любовь.
Нет для путника, истомленного дорожным зноем ничего более приятного, как глоток весеннего сибирского воздуха. Он питателен, как материнское молоко; он волнует кровь, как первая женщина и с каждым новым глотком его чувствуешь, что силы возвращаются к тебе после долгой изнуряющей зимы, и хочется жить, скакать верхом и любить.
* * *
…Кучум ехал в сопровождении нукеров по талому снегу к тестю, хану Ангишу, взяв с собой Самбулу и детей. Они совершали по небольшому переходу в день, а на ночь останавливались в улусе одного из дружественных ему беков. Принимая сибирского властителя, выказывая радость, резали самых жирных баранов, поили отборным кумысом, несли подарки, а вечером приглашали музыкантов, исполнявших длинные заунывные песни, восхваляющие доблесть сибирского хана.
К концу пути Кучуму порядком надоели и сами беки, и повторяющиеся каждый вечер хвалебные песни, но человеку, ступившему однажды на тропу власти, уже не сойти с нее, и он принимал их изъявления в верности, как путник принимает на себя дорожную пыль и усталость.
Нужно ли было все это ему? Зачем тратить столько времени, чтобы в сотый раз услышать, какой мудрый он правитель, как красива его жена, каким богатырем вырастет его сын? Но Кучум сидел у вечернего костра с пиалой кумыса в руках, осоловевший от жирной пищи, льстивых речей, нудных песен и ему казалось, что так было всегда, всю жизнь, и так будет продолжаться вечно. Кто, как не он, смог справиться с этим диким, необузданным народом, связать в тугой узел племена, сидевшие у малых речек, в болотах, заставить их исправно платить дань, свозить в Кашлык драгоценные меха, прекратить грабежи на дорогах и обратить (пусть не всех) князей и беков, в праведную веру, завещанную пророком Магометом.
Едва ли не каждый князь, побывавший в Кашлыке и принявший мусульманство, строил в своем городке мечеть и просил прислать ему муллу. Но где набрать их столько? А потому главный имам, живший неподалеку от Кашлыка, непрерывно объезжал соседние улусы, обращая подданных его в истинную веру. Но далеко не все верили в Аллаха или, хотя бы делали вид, что верят. Кучуму доносили о том, как в дальних селениях все еще приносят в жертву животных, мажут губы кровью и пляшут вокруг костров под звуки шаманского бубна. Он пробовал отправлять туда воинов и шейхов, но те возвращались ни с чем, ободранные и понурые, не находя ни мест жертвоприношения, ни самих шаманов. Трудно изменить людей, живущих в таежных дебрях с верой в своих богов, вырезанных из дерева. С приходом Кучума они стали более осторожны, молчаливо соглашались с тем, что втолковывал имам, а после его отъезда вновь выставляли спрятанных божков своих, выводили с далеких заболоченных островов укрытого там шамана и… о дальнейшем Кучуму не хотелось и думать.
