— Коран не позволяет мусульманину вино пить, — широко улыбаясь, поклонился он воеводе.
— Ничего… За здоровье государя не большой грех и выпить чуть. Не надо хозяев обижать, — шутливо погрозил пальцем Данила Григорьевич.
— Пойду коней погляжу, — поднялся из-за стола Карача-бек и, несмотря на протесты воеводы, вышел во двор, где остались нукеры охраны. Неподалеку от них расположились стрельцы с пищалями в руках. Ворота же были наглухо закрыты и там стояло десятка два стрельцов. У Карачи-бека похолодело все внутри. Похоже было, что вместе с неразумным ханом он сам залетел в клетку, из которой не так-то легко выбраться. Подозвав к себе сотника, спросил осторожно:
— Кони где?
— Отвели куда-то, — беспечно ответил тот, сплевывая на землю.
— Скажи, чтоб все шли за мной, — и Карача-бек решительно направился к воротам. — Выпусти нас, — приказал он стражнику.
— Не велено, — сухо ответил тот, неприязненно глянув на идущих к воротам татарских воинов.
— Я велю Тебе! — закричал потерявший самообладание Карача-бек и выдернул саблю из ножен.
— Братцы! Наших бьют! — завопил, отскакивая в сторону, охранник. Стрельцы и казаки побежали к воротам с пищалями и саблями в руках. Шум услышали и в воеводской избе. Данила Григорьевич Чулков поднялся и, нахмурив густые брови, кивнул Матвею Мещеряку:
— Сходи разберись. Поди опять твои молодцы драку затеяли. А хан пусть с нами останется, — мягко осадил вскочившего было Сейдяка.
У ворот несколько человек уже бились на саблях, когда Мещеряк врезался в толпу, громко крича:
— Бросай оружие! Неча свару устраивать, так разберемся! — Он подскочил к Караче-беку и выбил саблю, схватив за руку.
— Получай! — выкрикнул Карача-бек, свободной рукой выхватил из-за пояса кинжал и ударил атамана в грудь.
Тот охнул, ноги ослабли. Сделав несколько шагов, Матвей Мещеряк дотянулся до ворот, и уперевшись в них, оглянулся назад, прохрипел:
— Прощайте… братцы… Не поминайте… — и не докончив фразы, осел на землю, привалившись плечом к жалобно скрипнувшим створкам.
Увидев своего есаула мертвым, оцепенели казаки. Лишь толмач Гришка Ясырь, что уходил с последней сотней на Русь и вернулся вместе с Мещеряком обратно, в бешенстве взвыл и опустил приклад пищали на голову Карачи-бека. Остальные навалились на растерявшихся нукеров, повязали их, посадили в ряд возле крепостной стены. Вышел бледный Сеидяк и, глянув по сторонам, поспешно обратился к Даниле Чулкову:
— Аллах свидетель, я не хотел этого…
— Хотел не хотел, а ответ держать придется перед государем, коль слуга его верный убит. Вяжите и его, ребята. Свезем всех в Москву, а там пущай разбираются.
В середине зимы хан Сейдяк и Карача-бек были доставлены в Москву, где Федор Иоаннович выслушал их, простил нечаянное, как было показано, убийство атамана Мещеряка и направил хана Сибири и его визиря воеводами при московских полках.
…Мягкий мокрый снег непрерывно сыпал с небес, превращая бескрайнюю степь в грязно-серое месиво, в котором увязали по бабки копыта коней. Кучум, закрыв глаза, ехал, плохо представляя, куда он направляется всего с двумя оставшимися верными ему нукерами Неважно, куда идет его конь: к берегу реки или к ногайскому кочевью, где на них набросятся голодные озверевшие собаки.
Сколько времени он ехал по степи? Год? Два? Десять? После каждого ночлега не доставало кого-то из ближних людей, а сыновей русские воины отлавливали, словно зайцев, набрасывали аркан, хватали, везли в Москву.
Только чудом удавалось Кучуму ускользать от погонь, уходить от облав, теряя в каждой схватке воинов охраны. Сыновья писали из Москвы жалостливые письма, в которых умоляли его вручить себя в руки победителей и приехать к ним, склонить седую голову к ногам русского царя, смириться с судьбой, признать себя наконец-то побежденным. Но нет! Хан велел кидать в костер их грамоты и вычеркивал из памяти писавшего.
Все что осталось у него — так это память. Воспоминания о долгих годах, сражениях, любимых женщинах. Но почему-то чаще всего во время долгой, бесконечной езды от становища к становищу вспоминался гордый и преданный Тайка. Конь, не подпускавший к себе никого другого, ждавший лишь его на другом берегу реки. Он верил, что Тай не умер, оставленный им где-то под Кашлыком, а бродит здесь в степи, и не сегодня-завтра он обязательно встретится с ним — и тогда все будет иначе, наладится, и они ускачут вместе в дальний уголок, где никто не живет, а лишь звенят чистые родники, шелестит шелковистая сочная трава, бродят непуганые человеком звери.
Незрячие глаза престарелого хана не различали лиц спутников, которые лишь из сострадания оставались с ним, видя, что он плох и долго не протянет. А Кучуму казалось, будто то два ангела смерти едут за ним, провожая в иной мир, куда они столько дней никак не могут найти дорогу. "Тай, где же ты, мой Тай?" — шептал он, принюхиваясь к влажному степному воздуху, запаху прелой, подгнившей травы. — Почему ты не прискачешь ко мне? Не спасешь меня? Ведь мы с тобой друзья… Друзья навек…"
Неожиданно один из нукеров схватил ханского коня под уздцы, придержал. Кучум попытался вырвать повод, но услышал собачий лай и ветерок донес до него запах дымка и человеческого жилья.
— Там чье-то кочевье, хан, — проговорил один из нукеров.
— Нам не стоит ехать туда, — поддержал его второй. — Поворачиваем…
— Прочь с дороги! — крикнул Кучум и хлестнул ближайшего нукера нагайкой, норовя ударить по лицу. Но, заслоняясь от ударов, те крепко держали, теперь уже вдвоем, его коня, пытаясь увести слепого хана подальше от чужих кочевий.
— Ах так! Вам нужен мой конь?! — закричал Кучум и спрыгнул на землю, вырвал кинжал, несколько раз взмахнул им перед собой. — Только попробуйте подойти! Шакалы! Презренные трусы! Вам не взять меня! Пошли вон! — выкрикивал ругательства Кучум и, спотыкаясь, шел в сторону кочевья.
Нукеры, увидя бегущих к ним вооруженных людей, бросили хана и торопливо поскакали в сгущающиеся сумерки, нахлестывая коней. Гуще повалил снег, залепляя глаза, и те, кто бежал от кочевья, никак не могли понять, отчего громко лающие собаки не желали и шага сделать в открытую степь.
— Волк, видно, рядом, — озираясь, прокричал один из пастухов.
— А то кто же еще, — отозвались другие, держа в руках длинные бичи из толстой кожи с вплетенными на концах свинцовыми шарами. — Самое для волков время…
— Вот он! Вижу! — закричали откуда-то сбоку и послышалось щелканье бича. — Здоровенный какой!
Пастухи наугад секли пустоту, оставляя длинные полосы на сером, смешанном с грязью снегу. В набирающей силу пурге трудно было понять, с кем ведут схватку пастухи: с призрачным зверем, со злыми духами или кружащимся вокруг невесомым снегом. Вой пурги напоминал волчий вой, а щелканье бичей походило на скрежет звериных зубов.
