— В железа Батория этого заковать да в клетке в Москву привезти, — подал неожиданно голос Симеон Бекбулатович. Но царь так зыркнул на него, что он чуть не свалился с трона.
— А тебя кто спрашивает? — воззрился Иван Васильевич на бедного татарина, не знавшего куда деваться со страха. — Прости-извини, забыл, что ты у нас самый главный воевода, князь и государь всея Руси. Прости великодушно, — и он повалился на колени перед Симеоном. К нему тут же подскочили несколько бояр, подхватили под руки, пытаясь поднять. Но Иван Васильевич не давался, брыкаясь и расталкивая бояр. — И вы туда же, — визжал он. — Измена!
Вбежали перепуганные стрельцы и, выстави бердыши, поперли на бояр, те бросились кто куда, произошла свалка, некоторые упали, запутавшись в длиннополых шубах. Симеон Бекбулатович спрятался за трон и таращил оттуда черные глазища, то высовывая, то пряча бритую голову, потеряв в суматохе соболью шапку, украшенную драгоценными камнями.
Эта шапка и попалась на глаза Ивану Васильевичу, он поднял ее, заботливо отряхнул и направился к трону, размахнулся, больно ударил посохом касимовского царевича по бритой башке.
— Хорош, храбрец, — проговорил он вкрадчиво, — спрятался, а меня пущай бесчестят, убивают… А ну, вылазь на свет божий…
— Батюшка государь, — залепетал тот, обходя трон по кругу и уворачиваясь от ударов тяжелого посоха, — если бы тебя убили, то кто бы наказал изменников… Я со своего места все видел, все запомнил, всех бы казнил…
— Ах ты морда касимовская! Ждешь, выходит, когда законного царя жизни лишат, чтоб потом расправу-суд чинить?! Хорош! Хорош! Сымай царев наряд! Кому говорю?!
Симеон Бекбулатович растерялся окончательно и слова царские, видно, не доходили до него. Но когда Иван Васильевич в очередной раз замахнулся на него посохом, он сбросил для начала узконосые сапоги, а потом торопливо стал стаскивать с себя одежды.
— Вот так-то оно лучше, — усмехаясь, проговорил царь, видя как Симеон Бекбулатович, торопливо сняв с себя верхнее платье, остался в одном исподнем, — теперь так будешь послов принимать. Пусть думают, что царь московский совсем нищ и гол, все у него позабирали, всего лишили…
— Царь-батюшка, — неожиданно упал на колени тот, — отпусти обратно в мой Касимов-город. Жил я там тихо мирно и дальше бы так жил. Не по силе мне удел царский. Не могу державой этакой править, ни ума, ни сил не хватает…
— А чего ж соглашался, когда предложили? — царь уставил острие посоха ему в голую грудь. — Почему сразу разумных слов не молвил, а с радостью на трон царский влез? Говори! Бояре к тому времени немного оправились, видя, что царский гнев направлен на выгодную для них сторону, опять расселись на широких лавках и, не скрывая радости, скалились на раздетого и униженного Симеона.
— Так ему, пущай знает…
— Сел на царево место и думает, будто так и надо…
— Из грязи — да в князи, — высказывались они громко, толкая в бок локтями друг друга.
— Цыц, — прикрикнул на них Иван Васильевич, злобно сверкнув глазами, — а то сейчас рядом встанете. Почему с ляхами не по чину говорил? — обернулся вновь к Симеону.
— Не научил, батюшка, как говорить с ними… Думал, послы… Думал, приехали дружбы, мира просить. Мы ж у них Ливонию всю повоевали, все крепости отобрали, — залепетал униженно Симеон.
— Точно, отобрали, и остальные отберем, — к царю неожиданно вернулось доброе расположение духа, и он махнул касимовскому царевичу рукой, чтоб шел из тронной залы, — воеводы добрые еще не перевелись у нас, — он повел взглядом по лицам бояр. — Где Хворостинин? Где Шереметьев? Где Мстиславский? Отчего не вижу воевод своих?
— При войсках, — ответил один за всех боярин Григорий Васильевич Путятин, привстав с лавки.
— А вы чего отсиживаетесь? Кто за вас воевать будет? Кого к казакам на Дон, на Волгу отправили? Почему вестей до сих пор нет?
— Князей Федора Барятинского с Алексеем Репниным отправили, да верно, срок не пришел им вернуться, — с готовностью напомнил царский окольничий Осип Щербатов.
— Долго, долго чего-то ездят они, — царь тяжелым взглядом окинул в очередной раз бояр и закончил, — готовьте ополчение. С ляхами нам добром не разойтись. Сеча долгая будет, — и направился к выходу из тронной залы.
Уже только вечером пожаловал Иван Васильевич в свой новый дворец и, не скинув дорожного платья, проследовал на женскую половину, где, знал, его который день поджидает Анна Васильчикова, и он сам испытывал неловкость, редко заходя в последнее время в ее покои.
Может, потому и перебрался он в новый дворец, что слишком многое связывало его со старыми кремлевскими палатами. Там умерла его первая жена Анастасия… Единственная женщина в его жизни, которую он по-настоящему боготворил, обожал, слушал, почти во всем с ней советовался. Долго, ох, долго не заживала та рана, а все кровоточила, заставляя глядеть с подозрением на близких друзей, которые, казалось, чего-то скрывали, недоговаривали, отводили глаза, стоило ему вспомнить про Анастасию.
Может, потому и бежал к королю Сизигмунду князь Андрейка Курбский, который знал что-то о таинственной смерти ее. Знал, а может быть, был замешан… Кто знает. И сколько обозов с беглыми боярами останавливали тогда, вскоре после смерти царицы, в порубежных землях. Бояре словно с ума посходили, кинувшись бежать из Москвы. Ой, нечисто, нечисто было в том кремлевском дворце, и дух предательства витает там до сих пор, напоминая о многих изменах, о крови, о смерти…
А черкешенка Мария? Она кому помешала? Ее отчего испугались, свели в могилу зельями, наговорами? Не могла умереть молодая еще девка, один раз лишь успевшая зачать от него, но не сохранившая сына Василия, названного так в честь его батюшки. Сперва наговорили ей про царские забавы и утехи, отвели от царя, а потом и совсем в могилу свели. Все им мало. Мстят за срубленные головы изменников.
А другая, тоже Мария, красавица писаная, дочь новгородского гостя, и месяца во дворце том не прожила. Она кому могла помешать? Чем не по нраву пришлась? Не пощадили душу христианскую, загубили…
И снова он упрямо решал обзавестись семейным покоем и счастием, ввести во дворец жену, которая бы стала советчицей и помощницей, у кого он мог бы найти отдохновение от дел тяжких. Присмотрели ему знатную невесту из рода Колтовских, Анну Алексеевну. Да уперлись попы московские, митрополит не пожелал дать разрешения на брак. Выпросил, вымолил государь, обещал каяться три года подряд за нарушение канона христианского. Он же не чернец какой, чтоб плоть свою воздержанием изводить, а мужчина в самых летах и можно ли государю великой державы жить монахом-схимником? Да никак нельзя. Не тайком же по бабам бегать, на тайные заимки возить подходящих. Так какой грех больше? Тот или этот? Разрешили святые отцы. Смилостивились. Обвенчали. И надо же такому случиться, что в покои свои блудницу ввел! Порушенную девку бояре подсунули! Не девку, а бабу в любовных науках искусную. Не вытерпел такого позора, сослал в монастырь, в дальний Тихвин. Пусть там до самой смерти слезы льет, тешит себя мыслью, что хоть побыла царской женой короткий срок. А любовников ее он выследил, все на дыбе признались, как царицу ублажали, пока он в походах воинских пребывал, честь отчизны своей отстаивал, с врагами воевал. Они в то время на мягких перинах его чести лишали. С такими разговор короток — в мешок и в воду, чтоб на том свете чертей тешили, забавляли.
