— Далек же у него будет путь.
— Нет. Он мечтает совершить набег на Кашлык.
— О ком ты говоришь?
— О князе Сейдяке. Карача-бек сообщил мне, что он служит сотником у хана Абдуллы…
— Карача-бек? Значит, он бывает у тебя. Теперь мне понятно, кто отговаривал тебя от поездки в Кашлык. Так знай, мне про тебя он говорил примерно то же самое. Будто бы ты хочешь стать ханом, и я стою у тебя поперек дороги. Но я прогнал этого шакала и запретил говорить со мной, — глаза Алея яростно блестели, а руки сжимались в кулаки.
— А тебе не кажется, что Карача-бек мог говорить правду? А если я и вправду захочу стать ханом? Как тогда?
— О чем ты? Право наследства за мной…
— Вот видишь, ты уже и поверил. Но скажу откровенно: твой отец в последнее время часто стал ошибаться…
— В чем он ошибается? — запальчиво выкрикнул Алей. — Скажи!
— Я не боюсь, что ты передашь ему мои слова. То твое дело. Но он ошибается хотя бы в том, что посылает тебя воевать с русскими. С ними надо дружить. Карача-бек прав. Не тронь медведя — и он тебя не тронет. А если русский медведь вылезет из берлоги, то нам худо придется. Соседние князьки, что идут с тобой в набег, хороши, пока не появился кто-то более сильный. Я воевал с ними и хорошо понял это…
— Да ты, оказывается, просто трус! — в бешенстве выкрикнул Алей и схватился за кинжал.
— Не забывай, что ты мой гость и я не могу тебе ответить тем же. Но давай не будем торопиться и посмотрим, чем закончится твой поход. Тогда и поговорим.
— Уже поговорили, — Алей вскочил на ноги и, шагнув к выходу, приостановился. — Я не буду передавать отцу о нашем разговоре. Но видеть тебя больше не желаю. Отец правильно поступил, удалив тебя из Кашлыка. Сиди и дальше здесь, детей нянчи! Лучше бы я не приезжал к тебе! Прощай…
— Подожди, выслушай меня. Ты не знаешь всего.
Князь Сейдяк сын нашей тетки, сестры твоего отца. Значит, он брат нам…
— И что из этого? Он мечтает занять ханский холм, но пока я жив, не бывать тому!
— Хорошо. Мне нечего больше сказать. Прощай… — Мухамед-Кул тоже поднялся и холодно посмотрел на Алея. А тот, ничего не сказав, щелкнул нагайкой и, не оборачиваясь, зашагал, широко ступая, к открытым воротам, где его поджидали нукеры.
ПОЗНАНИЕ ОТМЩЕНИЯ
Ногайский властелин Урус-хан провожал московского посланника Василия Пелепелицына, что пробыл у него в Сарайчике несколько месяцев. Посол пристрастился пить кумыс, есть полусырую баранину, выезжать на охоту с ручными беркутами и не скрывал, что это ему по вкусу. Он охотно оставался в своем шатре с молоденькими ногайскими девушками, которых Урус-хан, как гостеприимный хозяин, каждый день отправлял послу. От вольготной жизни московский посланник заметно посвежел, потерял половину солидности, подзагорел, и глаза его засветились юношеским блеском, довольная улыбка не сходила с бородатого лица. Ему совсем не хотелось покидать ногайские пределы и возвращаться обратно в Москву, выслушивать раздраженные оклики бояр, отписывать челобитные, сидеть долгими вечерами за одним столом с дородной супругой, постоянно жалующейся на плохое самочувствие, проливающей слезы по каждому пустяку.
И вот приходится возвращаться, поскольку царь Иван Васильевич, верно, и без того заждался вестей из Ногайской Орды и, не приведи Господь, подумает что-то худое о его, Пелепелицына, долгой отлучке.
Урус-хан направил с ним к царю своего посланца и триста конников охраны. Сам он тоже был в седле, чтоб проводить высокого гостя до ближайшего кургана, как того требовали приличия.
— Приезжай еще, бачка Василий, — широко улыбнулся хан послу. — Поди, девки хороши были?
— Хороши, хан, весьма хороши, — засмеялся довольный Пелепелицын.
— И кумыс хорош? И барашек хорош? — не унимался гостеприимный Урус-хан. — Пусть сам царь едет. Встретим, угостим… Скажи ему.
— Непременно скажу, достопочтенный хан. Доехав до одинокого кургана, находившегося в нескольких поприщах от Сарайчика, троекратно по русскому обычаю обнялись. Урус-хан со своей свитой остался посреди степи и долгим взглядом провожал удаляющихся в клубах пыли всадников. Хан долго глядел им вслед, а потом сказал негромко, ни к кому не обращаясь:
— Хитер русский царь, однако… Ох, хитер. Решил меня, великого хана, подарками задобрить, чтоб я на Москву не пошел. Ладно, пока повременим, а там видно будет. Москве от меня не убежать, — и, хлестнув коня нагайкой, поскакал обратно.
Через несколько дней пути Василий Пелепелицын, уже изрядно подуставший от непрерывной тряски в седле, в сопровождении ногайской охраны подъезжал к реке Самаре. Несколько человек отправились искать брод, а он улегся на пожухлую траву и, прикрыв глаза, думал, о чем же будет говорить царю. Хан Урус не зря возил его по своим кочевьям, показывая число своих нукеров. Не зря в разговоре сочувствовал им, русским, что были биты и поляками, и шведами за последний год неоднократно. Даже предлагал свою помощь. Само собой за хорошую плату. Намекал, что русские казаки грабят его, а потом укрываются вблизи своих городков, что с трудом удерживает горячие головы, требующие решительного набега на Русь, на Москву, чтоб посчитаться за все нанесенные обиды. Пелепелицын хорошо понимал, к чему сводятся подобные разговоры: Урус-хан пытался уклониться от очередной уплаты ясака, который обязался сам же посылать в Москву после разгрома казаками Сарайчика.
Обо всем этом и предстояло доложить царю, да так, чтоб он видел усердие самого Пелепелицына, плоды его побед в непростых переговорах с ногайским ханом. В зависимости от того, как он подаст результаты своей поездки, и надо ожидать царской милости или… опалы. Не дай Бог, ногайцы решатся на набег — и все. Царю не объяснишь, что он буквально ковром стелился перед Урус-ханом, обещал ему горы подарков, намекал на кары, последующие с русской стороны в случае набега. Иван Васильевич просто не будет его слушать, а лишь моргнет — и окажется он в пыточном застенке, а ежели и выйдет оттуда живым, то дорога к царскому двору заказана будет на веки вечные.
От подобных мыслей мурашки поползли по коже у посла, и он зябко пошевелился, раскрыл глаза и вздрогнул от неожиданности. Над ним стоял ногайский юзбаша и пристально смотрел в лицо.
— Думал, спишь, бачка, — ухмыляясь, заговорил тот, — переправу нашли нукеры. Аида, едем, а то скоро темно совсем будет.
— Хорошо, хорошо, едем. — Пелепелицын, покряхтывая, поднялся, но глянув на ногайца повнимательнее, заметил растерянность того. — Что еще случилось? Говори!
— Однако, на той стороне следов много…
— И что? Может, ваши же табун гнали.
— Мы своих коней не куем, а там следы с подковами.
— Ну, мало ли, кто мог быть на переправе. Купцы, может. Давно были?
— День, другой… Шибко недавно будет.
— Ладно, не здесь же нам оставаться. Едем.
