Привязал коня к дереву, осторожно подобрался ко входу в пещеру, держа пищаль перед собой. На пологом склоне меж тлеющих углей стоял горшочек с булькающей похлебкой. Здесь же лежал зазубренный топор, небольшая, вязанная из конского волоса сеть и берестяной туесок. В саму пещеру вели несколько ступеней, выложенных из мшистых валунов. Поднимаясь по ним, Ермак услышал глухое бормотание, доносящееся изнутри. Вытянув шею, он разглядел в полутьме стоящего на коленях спиной к нему человека, который что-то негромко повторял, осеняя себя время от времени крестным знамением. На камне перед ним горела самодельная лампадка и стояло несколько икон.
Ермак не стал его тревожить и терпеливо дождался конца молитвы. Наконец, незнакомец встал с колен, широко в последний раз перекрестился и повернулся в его сторону, равнодушно скользнул взглядом и, не выказывая ни малейшего испуга, произнес ровным голосом:
— Мир тебе и спаси Господь душу твою многогрешную. Давно тебя поджидал. Знал, что придешь.
— Как ты мог это знать? — удивился его словам Ермак. — И кто ты? Почему живешь здесь один?
— Местные мужики называют меня отшельником. Имя мое Мефодий. А как я про тебя, атаман казачий, узнал, то что же в том необыкновенного? Кто с Господом Богом молитвенную беседу ведет, тому многое открывается.
Одет Мефодий был в черную до пят рясу, крутую лобастую голову до самых глаз прикрывала черная клиновидная шапочка с крестом. На вид ему было больше пяти десятков лет, но держался старец бодро и во взгляде чувствовался недюжий ум испытанного жизнью человека. Ермак ощутил себя рядом с ним неопытным юнцом и поначалу хотел уйти, но был словно заворожен словами и глазами отшельника и каким-то его тайным знанием жизни.
— И давно ли так живешь, от людей вдали?
— Третье лето минуло, пришел сюда из-под Пскова, неся слово Божие.
— Не трогают вогульцы?
— Я им ничего плохого не сделал. Наоборот, в прошлую зиму, в сильные холода, принесли мне шкуры для одежды, рыбы свежей. Нет, с ними я мирно живу.
— Отчего же в городок не уйдешь? Рядом с людьми спокойнее жить…
— Не скажи, мил человек. У людей своих забот предостаточно и до меня им дела нет. Да и я среди мирских забот в ту же колею попаду. А суета мирская засосет, затянет и оглянуться не успеешь, как думать об обыденном начнешь, а там и на простую молитву времени не останется. Потому и выбрал эту пещеру, где кроме меня и Бога никого рядом нет и ничто душу мою не тревожит.
— Я вот потревожил, — усмехнулся Ермак. Они спустились вниз к берегу ручья к двум лежащим там валунам, что были, верно, специально вытащены старцем к кострищу. Мефодий вынес из пещеры две шкуры и заботливо покрыл ими камни, лишь потом предложил Ермаку сесть на холодный валун, пояснив:
— Он тепло человеческое мигом в себя забирает. Оглянуться не успеешь, как лихоманка зацепит, занедужишь. Давно хочу поговорить с тобой, атаман казачий. Как узнал от людей, что пришли вы на службу к господам Строгановым, так и решил свидеться с тобой.
— Чем же я так тебе интересен? Или казаков ране не видел?
— Как не видел. Повидал и казаков, и иных воинов. Только в край этот дикий, покровительством Божьим не освещенный, не всяк человек идет, не каждый здесь селится.
— Это почему? — старец все более и более располагал к себе Ермака своим образом мыслей. Ему пока не приходилось встречаться с подобными людьми, которые могли бы объяснить многие обычные поступки, вкладывая в них иное значение и смысл.
— А как же? Каждый зверь живет там, где ему Богом завещано: медведь в лесу, рыба в реке, птица по небу летает…
— Всяко бывает. Журавль, к примеру, больше по болоту бродит, а гусь по воде плавает. Да и медведь в реку забирается рыбку словить.
— Вот-вот. Правильно мыслишь: каждый в чужие владения норовит за добычей сунуться, а после обратно к себе уходит, где жить привык. Рыба по верху речному плавится, выпрыгивает на мир глянуть и обратно на глубину ныряет. А человек не так разве? Русские люди испокон веку по городам живут, где место чистое, намеленное, храмами, монастырями окруженное, чтоб врага рода человеческого к домам близко не пускать. А здесь места необжитые, несвященные. Всяк сюда пришедший искушению подвержен, по себе чую. Иначе и быть не должно. Ты вот сам, атаман, крещен, поди?
— Здесь меня и крестили, в этих самых краях, — задумчиво ответил он, — Василием нарекли…
— Вот тебя обратно и потянуло к тому месту, где впервые таинство причастия принял, праведное слово услыхал. Но всяк человек, сюда пришедший, должен вдвое, втрое больше молиться, исповедываться. Иначе замучат грехи — и сам не заметишь, как во все тяжкое пустишься.
— И какой же грех наиглавнейший? — наклоня голову вниз, спросил старца Ермак.
— Вижу, разговор у нас долгий будет, а потому перекусим, а потом уж и побеседуем, поговорим по душам. — Он сноровисто подхватил с углей горшочек, большой ложкой разлил похлебку в деревянные миски, подал Ермаку. Тот достал из дорожной котомки захваченный из городка хлебный каравай, луковицу, пару морковин. — Ну, с таким угощением и вовсе не пропадем, — оживленно воскликнул Мефодий, выпрямился во весь рост и прочел короткую молитву, широко перекрестил все приготовленное к трапезе и, опустившись на камень, принялся за еду Ермак не торопясь выхлебал варево, съел краюху хлеба, и молча подойдя к ручью, напился, сполоснул миску Старец, казалось, не глядел на него, но Ермак чувствовал, что тот видит каждое его движение и, более того, улавливает даже мысли. Потому что стоило ему подумать об оставленном на том берегу коне, как Мефодий проговорил:
— Хорошо бы коня твоего поближе к нам привести, а то не ровен час медведь или волк набредет.
Ермак ничего не ответил, а молча перескочил через ручей и привел своего беззаботно подремывающего конька к пещере. Мефодий, прочтя послеобеденную молитву, вновь обратился к нему:
— Спросил ты давеча о грехе наипервейшем. Отвечу… Согласно заповедям Божьим наитяжелейшим грехом считаем мы гордыню людскую, поскольку, поддавшись ей, человек может возомнить себя пупом земли и в мыслях своих возноситься выше всех других. Гордыня толкает его совершать и другие грехи смертные. Потому и призывают христиан к смирению и послушанию.
— А как же воину в бою быть? Коль будет он смиренно врага ждать, то умрет, не успев сабли обнажить.
— То другое дело. Против врагов веры нашей, что разорение несут церквям и домам христианским, еще Сергий Радонежский завещал биться смертно и землю русскую в обиду не давать, — подняв палец вверх и не сводя пытливых глаз с Ермака, отвечал старец. Он, казалось, заранее знал, о чем спросит его атаман, и объяснял ему терпеливо, чуть покачиваясь всем своим сухим телом.
— На какой же мы земле сейчас находимся? На русской? Или на вогульской? И хан Кучум ее отвоевать хочет, под себя забрать.
— Когда-то ни Москвы, ни Киева, ни Новгорода Великого не было, и земля та русской не была. Но промысел Божий направил и поселил нас на ней, и обрели мы мир и спокойствие. Народы, что там жили, с нами слились, веру нашу приняли и согласно христианским законам жить стали. Что же в том плохого? Все в мире этом переменчиво и не стоит на месте. Коль будет на то Божья воля, то пойдет русский человек и дальше, в самую Сибирь, и никто ему помешать в том не сможет.
