— Молчите!.. — закричала Жанна. — Как так вы не сообразили, откуда же кардинал мог брать деньги, хотя бы для того, чтобы посылать их сыну?
— Но это он мог делать из своих кардинальских доходов, — примирительно произнес Агапит Абрамович.
— Хороши у него были доходы! — не унималась Жанна. — Хороши у него были доходы во время революции!.. А между тем он и тогда жил по-прежнему… У него были деньги… много денег… и он прятал их… спрятал, очевидно, на мызе, и его сын найдет их там. А эти деньги мои… они принадлежат мне… потому что я выстрадала их!
Она упала на стул, казалось, в обмороке.
Княгиня бросилась к ней и хотела расстегнуть ворот ее блузы, но Жанна отстранила ее руку, встала, собрав последние силы, и отчетливо проговорила:
— Я пойду к себе… соображу… дам вам новые письма… и вы оба, с первым же кораблем, отправитесь — один во Францию, другой в Голландию, и я вам ручаюсь, что для Петербурга найдется другой Белый, более разумный и деятельный, а этого уберут и освободят нас от его глупостей.
И она удалилась с балкона, махнув рукой бросившейся к ней княгине, чтобы та оставила ее в покое. Но княгиня не послушалась и пошла за ней.
Оставшись на балконе с Агапитом Абрамовичем, Кювье сначала подошел к нему и едва слышно прошептал:
— Как же быть теперь?
Крыжицкий, облокотившись на перила балкона, смотрел на море, но, занятый своими мыслями, не любовался его красотой, а соображал и потому ответил не сразу.
— То есть что значит, «как быть»? — произнес он.
На что Кювье ответил:
— Да ехать ли нам, как она говорит, или может быть это будет слишком поспешно и неосмотрительно с нашей стороны?
— Почему же неосмотрительно? — спросил Крыжицкий.
— Да потому, что достаточно ли она сильна, в самом деле, чтобы сломить и уничтожить Белого?.. А если он надумает отомстить нам за то, что мы ее послушаемся?
В этих словах Кювье сквозила плохо скрываемая робость перед могуществом Белого.
— Мы поедем, — сказал, видимо, уже все обдумав, Крыжицкий, — для того чтобы выяснить и открыть спрятанное состояние Аджиери, и, чтобы сделать это как можно скорее, отправимся отсюда морским путем, как наиболее коротким. Что же касается Белого и его смены, то это дело не наше. Пусть она, — он кивнул в сторону дома, — поступает, как знает… Мы к этому не будем причастны, так не все ли нам равно?
— Но она хочет, чтобы мы передали ее письма! — возразил Кювье.
— Письма ее будут запечатаны и никто не сможет упрекнуть нас, что мы знали их содержание. А отказать члену общества, да еще высшему, в передаче его письма, написанного в главный совет, мы не имеем права!..
— Да, разве что так! — согласился Кювье и вздохнул свободнее.
Глава XLIV
Крыжицкий с Кювье уехали на следующее утро. Жанна торопила их и, когда вручала им свои письма, над которыми просидела целую ночь, у нее вырвалось:
— Эх, кабы я могла только… полетела бы сама!
Ее посланные добрались до Бахчисарая налегке, но там Крыжицкий должен был снарядить почти целый обоз, захватив с собой турчанку, ожидавшую его.
Эта турчанка, Фатьма, находилась у него под надзором настоящего восточного евнуха, старого и безбородого Магомета с визгливым тонким голосом.
Фатьма с Магометом путешествовали за Крыжицким в особом фургоне.
Таким образом, из Бахчисарая двинулись экипажи Крыжицкого и Кювье, фургон и бричка, везшая их вещи. Они направились в Севастополь.
Легко было Жанне сказать: «отправляйтесь с первым же кораблем!», но на самом деле долго пришлось бы путешественникам ждать этого корабля в Севастополе, торговля которого была сравнительно мало развита, вследствие чего большие суда заходили сюда редко. Поэтому Крыжицкому пришлось нанять до Константинополя отдельную греческую шхуну и идти на ней.
Этот переход, не совсем безопасный, был сделан благополучно, несмотря на шторм, потрепавший-таки шхуну изрядно.
В Константинополе посланцы Жанны пересели на большой корабль, шедший в Италию.
Крыжицкий в столице турецкой империи не съезжал на берег, но его свита увеличилась здесь еще одним человеком.
Это был матрос — старый турок, который служил на шхуне и которого Крыжицкий почему-то приблизил к себе и взял в свое услужение. Звали его Али и он, вместе со своим новым господином, перебрался со шхуны на корабль.
Али был молчалив, необщителен, но во время шторма в Черном море доказал свою неустрашимость. Он единственный не потерял присутствия духа, ободрял всех и распоряжался, заменив собой на деле лишь сохранившего для видимости свою власть капитана-грека.
Только с Крыжицким Али перекидывался отрывистыми словами по-турецки.
Вообще в течение пути Кювье был удивлен лингвистическими способностями Агапита Абрамовича, который свободно объяснялся с арабами на арабском языке, с турками — по-турецки, с греками — по-гречески, а в Италии без запинки болтал с итальянцами.
В Ливорно Крыжицкий съехал на берег и остался там ночевать.
Была теплая лунная ночь. Кювье показалось слишком душно в каюте, он взял подушку, выбрался на палубу и, поискав удобное местечко, залез в лодку, утвержденную на стойках, решив, что там его никто не побеспокоит.
Однако ему не спалось. Ночь была так хороша, что жаль было засыпать.
Вдруг Кювье услышал где-то близко, на палубе, ясно донесшийся до него шепот сдержанного разговора.
— Мне надо с тобой поговорить, Магомет…
Магомет своим тонким голосом отвечал что-то по-турецки.
— Говори по-русски, — остановила его Фатьма (это, очевидно, была она), не то нас может услышать Али, а я этого не хочу.
— Али все равно говорит и понимает по-русски, да его и нет на корабле, потому что он отправился на берег с господином.
— Все равно, тут есть другие матросы из турок, мне не нужно, чтобы они меня поняли!..
— Ну хорошо! В чем дело, деточка?..
— Берегись, Магомет, этого Али! Я давно хотела тебе сказать, но не могла, потому что господин все время был тут.
— Я всегда берегусь! — отвечал Магомет.
— Но Али берегись особенно!.. он не простой человек для нашего господина и оттого господин взял его собой со шхуны.
— А откуда ты знаешь это?
— Я случайно услышала их разговор ночью на шхуне, после бури! Я лежала в каюте и боялась, что буря налетит опять, и не спала… А они говорили на палубе и я слышала…
— Что же говорили они?
— Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном…
— А, он назвал его Симеоном?..
