Но когда Орест не явился и на третий день, тогда Анна Петровна испугалась, тем более, что вещь принадлежала не ей, была чужой, и ответственность всецело падала на нее, Анну Петровну. Старушка живо представила себе, как она не сможет найти ничего, что сказать Наденьке в оправдание, и поплакала по этому поводу, а потом посеменила мелкими шажками к сыну и рассказала ему, в чем дело…
Саша Николаич страшно рассердился.
— И зачем вы, маман, трогаете этого балбеса? — стал он выговаривать ей. — Разве вы не знаете, что это такое?.. Я его держу при себе только потому, что он без меня совсем бы спился с кругу, а вы ему даете такие поручения!..
— Ах, миленький, — оправдывалась Анна Петровна, — теперь-то я и сама вижу, что месье Орест такой, что ему нельзя поручить ничего. Но я подумала, что это же святая сумма!.. И так убедительно просила его и объяснила, что это именно — святая сумма!
— Ну а он пропил ее!
— В таком случае, нужно его немедленно разыскать и сказать в полицию, чтобы приняли меры…
— Нет, маман, теперь разыскивать Ореста бесполезно, потому что если он не является, то, значит, он в таком виде, что лишен всякого сознания! Он проспится, явится сам, и тогда я все выясню и сделаю! А жаловаться на него тоже нечего, потому что просто не надо было давать ему это!
— Но как же мне, миленький, быть перед Наденькой?
— Вот отвезите ей двадцать рублей и скажите, что это дали за медальон… Вероятно, он больше и не стоит.
— Да, он был самый простенький!
— Ну вот и отлично! Скажите, что за него дали двадцать рублей, а потом уж мы разберемся…
Анна Петровна, успокоенная мудростью своего сына, повезла Наденьке двадцать рублей.
А между тем протрезвевший Орест, как и рассчитывал Саша Николаич, явился к нему по собственному побуждению. Вид у него был необычайно жалкий. Он, видимо, сильно страдал, разумеется, от винного перегара, а не от угрызений совести.
Лицо у Ореста было жалкое, сморщенное, голову он держал набок, руки беспомощно болтались, как плети, и, в особенности, были трогательны непомерно поднятые, и потому особенно короткие, брюки Саши Николаича.
При всяком другом случае Николаев, увидев эту фигуру, наверняка расхохотался бы. Но тут он был крайне рассержен, потому что дело касалось не его, а посторонних, да еще не кого-нибудь, а Наденьки Заозерской. И в первый раз за все их долголетние отношения Саша Николаич накинулся на Ореста:
— Послушайте! Ведь это же из рук вон что такое?!..
Орест протянул руку наподобие руки у статуи Петра Великого работы Фальконе, и произнес:
— Знаю! Понимаю! Свинство! Сам чувствую больше, чем вы можете выразить это!
Он ударил себя кулаком в грудь и сдвинул картуз на лоб так, что тот ему съехал на самый нос.
— Где квитанция? — сурово спросил Саша Николаич.
Орест, признавший свою вину и потому не ожидавший дальнейших строгостей, сейчас же обиделся на эту суровость. Он одним движением передвинул картуз на затылок, заломив его набок, что у него означало «отношение набекрень», и с гордым великолепием проговорил:
— Прошу вас, сударь, обходиться со мной, как с дворянином!
При этом он повернулся и стал удаляться. Эта сцена, по обыкновению, происходила у окна кабинета Саши Николаича.
— Я говорю вам, чтобы вы немедленно отдали квитанцию! — крикнул вслед Оресту Саша Николаич.
— А я вам заявляю, — обернувшись, произнес тот, — что если встречаю от вас столь невежливый прием, вместо утешения по поводу моей подлости, которой я не могу не чувствовать, пропив святую сумму, то я сейчас принесу эту сумму целиком и квитанцию, и между нами все будет кончено!
Он сделал новый оборот и удалился, стараясь сделать это наиболее твердым шагом.
Он направился прямо в комнату к французу Тиссонье и с печатью необыкновенной мрачности на лице, поздоровался с ним и проговорил замогильным голосом:
— Мой добрый друг, месье Тиссонье, спасите честь Ореста Беспалова с помощью ваших сбережений!..
— Вы хотите опять взять у меня денег в долг? — удивился француз.
— Вы проникновенны, как Пифия олимпийская! — сказал Орест.
— Но Пифия не называлась олимпийской! Она была в Дельфах! — заметил Тиссонье.
— Наплевать! — заявил Орест. — Мне нужно десять рублей семьдесят три копейки!..
— Такую сумму?
— Да, такую сумму! — мрачно произнес Орест, опустив голову, скрестил на груди руки и усы поставил ежом.
— Такую сумму я вам не могу дать, месье Орест! — заявил Тиссонье.
— Вы не верите, значит?
— Нет, вы не подумайте…
— А вы знаете, что если я захочу, то могу открыть клад?
— Клад?!..
— М-мда!.. И тогда смогу заплатить не только десять рублей, а десять тысяч, и сделать это я смогу при помощи вашего молитвенника…
— Ах, месье Орест, и до вас уже дошло это!.. В таком случае, я должен извиниться перед вами. Конечно, относительно молитвенника, если вы намекаете на него, я немного виноват перед вами и извиняюсь…
Орест думал, что у него еще не совсем прошел хмель, и потому он не понимает, что ему говорит Тиссонье…
На самом же деле, вероятно, и самый трезвый, развитой и умный человек, не разобрался бы, в чем смысл того, что сказал Тиссонье, и в чем он, собственно, извиняется, если бы не узнал его дальнейшего рассказа.
Глава LV
Что значили слова Тиссонье?
— Видите ли, месье Орест, — продолжал Тиссонье, — дело было так: помните, еще когда вы у меня… так сказать, взяли этот молитвенник, то за него на аукционе давали большую сумму денег, и вы знаете почему?
— Знаю.
— Да, теперь это стало известно. Всю эту историю знает инкогнито проживающий у нас граф Савищев; он рассказал мне об этом.
— И мне тоже, — вставил Орест.
— Ну вот видите, это избавляет меня от необходимости повторять все вновь. Но я-то и раньше знал, в чем дело, только не показывал вида… А я знал, что в молитвеннике подчеркнуты буквы, и, чтобы их прочесть, нужен этот медальон… И вот я тоже искал этот медальон, потому что мне это было приказано монсеньором кардиналом Аджиери. Мне было приказано передать молитвенник с объяснением тому или той, у кого будет этот медальон. Мне было известно, что у маркизы Турневиль, оставившей этот молитвенник, не было потомства, и клад должен был достаться потомкам графа Косунского… Узнав, что в Петербурге есть графиня Лидия Косунская, я, разумеется, поторопился справиться, не родственница ли она маркизе и ее брату и нет ли у ней медальона. Для этого я познакомился в католической церкви, по указанию прелата, со старой кормилицей графини Лидии, очень милой особой, панной Юзефой. Это было почти тотчас же после того, как мы поселились в Петербурге… Вы следите за моим рассказом?
