Она говорила так быстро, что Елчанинов едва успевал распознавать французские слова, которые он понимал не без труда, догадываясь только о значении некоторых из них.
«Мой отец» рыжая женщина произнесла особенно, как-то певуче и звучно, и вообще ее голос был тверд, но вместе с тем мягок и вкрадчив.
– Погодите! Не надо так много слов сразу! – довольно строго остановил ее патер. – О каком торжестве вы говорите и с чем вы поздравляете меня?
– Как же! Я слышала о вас чудеса, именно чудеса, потому что иначе, как чудом, нельзя объяснить это. При дворе только и говорят теперь о вас: вы исцелили императрицу от зубной боли и сумели понравиться императору, приготовив ему шоколад
[1]
.
– Ах, вы говорите об этом! – усмехнулся патер. – Действительно, мне посчастливилось быть полезным ее императорскому величеству и помочь ей лучше, чем это могли сделать ее медики! А государь, еще со своего заграничного путешествия, помнил о шоколаде, приготовленном по способу, известному нашим братьям. Но не в этом дело!
– Как не в этом дело? – перебила леди Гариссон, не давая ему говорить. – Это огромный шаг, и, раз вы только получили возможность войти во дворец, вы утвердитесь там, я в этом уверена!
– Все это прекрасно...
– Еще бы, еще бы, мой отец! Все, что вы делаете, прекрасно, и я, повторяю, удивляюсь вам и преклоняюсь перед вами! Должна вам признаться, что, направляясь сюда, я плохо верила в возможность осуществления задуманного плана; мне казалось, что огромные расходы, которые были сделаны на мою обстановку, на эту роскошную яхту, не оправдаются; но теперь я должна признать, что вижу в вас такого руководителя, который может достичь всего, чего он желает. Я прямо свидетельствую, что без вас я бы втрое длиннейший срок не успела поставить себя в петербургском обществе, несмотря на все данные мне к тому средства, так, как это сделано теперь. Вы человек исключительный!
– Но речь идет не обо мне, а о вас! Ни ваших похвал, ни вашего мнения я не требую; затраты касаются вовсе не вас, а тех, кто их делает и кто дает на них деньги. От вас требуется лишь точное исполнение приказаний и действий в том духе, как это вам предписано.
– Так разве я не действую? Все, что я могла сделать до сих пор, я сделала; я, кажется, сумела поставить свой престиж. Пока вы только этого от меня и требовали. Если нужно что-нибудь еще – говорите!
– О том, что нужно, вы знаете отлично, и говорить вам об этом нечего! А я хочу вам сказать о том, что не нужно делать!
– Я не понимаю, на что вы намекаете, мой отец?
– Намекать тут нечего. Я прямо заявляю вам, что вы ведете себя...
– Не так, как следует, или что-нибудь в этом роде? – подсказала леди Гариссон, нисколько не смутившись. – Мой отец, хитрить с вами напрасно, вы слишком хорошо знаете человеческое сердце; и, прямо скажу, я догадываюсь, что вы хотите упрекнуть меня за молодого художника.
– Вот это хорошо! – опять усмехнулся патер. – По крайней мере, вы не отнекиваетесь!
– Зачем? Повторяю, всякая хитрость напрасна с вами.
– Хорошо!
– То есть вы хотите сказать, мой отец, что вовсе нехорошо то, что я делаю? Но вы сами преподавали мне наставление, что я не должна разбирать, что хорошо, что дурно!
– Да, относительно лиц, по чьей воле вы должны действовать. Но никто вам не приказывал... – начал Грубер.
– Обращать внимание на бедного художника, мой отец? Но не забывайте, что я женщина! У меня может же быть своя личная жизнь.
– Нет. Этого не должно быть. Наше первое правило говорит: perinde ac cadaver. Ни личной воли, ни личной жизни мы не допускаем.
– Так положено для братьев вашего ордена, мой отец, но я не вступала в него и состою только скромной слугой, готовой пожертвовать собой для благой цели. Вы могли бы упрекать меня, если бы я совершила какой-нибудь поступок, способный повредить этой цели... мало того, если бы с моей стороны была выказана хотя бы малейшая небрежность в ущерб делу. Но этого нет: я, не хвастая, могу сказать, что другой женщины, лучше меня, вы не найдете на мое место; я готова делать и делаю все, что мне приказано, а остальное – мое, и я считаю себя вправе поступать, как мне захочется, если это не вредит ни нашей цели, ни нашему делу. А чем может повредить какой-то бедный художник, которого никто не знает? Он никому не опасен!
– Довольно; теперь я знаю, опасен он или нет, и буду действовать сообразно этому. Вы его больше не увидите!
– Может быть, я и не буду жалеть об этом! – хладнокровно произнесла леди Гариссон.
– Тем лучше! – сказал патер.
– А может быть, я и увижу его еще!
Патер выждал немного и ответил ей:
– Нет!
ГЛАВА XXII
После леди патер опять разговаривал с ее управляющим. На этот раз их разговор не был длинным: они обменялись всего несколькими словами.
– Вы правы! – сказал патер управляющему. – Нам лучше отделаться от этого художника, и завтра же я приму к тому свои меры.
Это сказано было с таким равнодушием и с такой простотой, точно дело шло о самой обыкновенной вещи, привычной и нисколько не выходящей из ряда вон. Между тем Елчанинов, зная уже о судьбе Кирша, не мог не понять, что значило на языке патера принять меры к тому, чтобы отделаться от Варгина.
«Однако они не стесняются!» – подумал он.
И тут же ему самому пришлось пережить несколько секунд, в течение которых решалась не только судьба Варгина, но и его собственная.
Управляющий собрался уходить.
– Кстати, – сказал ему патер, – в этом доме есть секретный ход, который ведет из этой комнаты прямо на улицу. Говорю это вам на всякий случай, если бы вам он понадобился зачем-нибудь. Вот видите этот шкаф? Он сделан довольно искусно и имеет вид обыкновенного шкафа. Ключа в нем нет, он отпирается и запирается с помощью пружины, которая действует, если надавить выпуклость глаза в голове льва, который посредине.
«Вот он сейчас, – решил Елчанинов, – подойдет, нажмет пружину, дверь отворится, и они увидят меня!»
Положим, с этими двумя он мог справиться легко, но неизвестно было, сколько в доме еще людей, которые, конечно, сбегутся на зов патера.
Елчанинову оставалось только одно: спуститься по лестнице вниз и спрятаться там в темноте. Он так и сделал.
Ему удалось соскользнуть вниз и тихо, и вместе с тем быстро.
Найдя ощупью дорогу, он остановился в том месте, где ход делал поворот, твердо решив, что, если кто-нибудь станет сходить сверху, он разделается с ним, потому что с этими людьми церемониться было нечего.
Он долго ждал, но никто не спускался, и в тишине окружавшего Елчанинова мрака лишь изредка слышались шорох пробегавшей мыши и падение наплывшей наверху капли, которая с особенным звуком – гулким и неприятным – шлепалась на каменный пол. Прошло много времени, пока наконец Елчанинов снова поднялся по лестнице; отступать он не хотел, случай, по его мнению, благоприятствовал ему, и он хотел воспользоваться этим случаем.
