Должно быть, его лицо было очень жалко, потому что Вера вдруг пригляделась к нему и проговорила:
– Ах, если бы вы знали только!
– Как вы мучаетесь? – подхватил Елчанинов. – Знаю и могу понять, и потому прощаю вас!
Она отняла руки, в которые было спрятала свое лицо, и подняла голову.
– Делайте как знаете, – сказала она, – но только прощать вам меня не в чем!
Она встала и вышла, а Елчанинов остался, как был: как будто ничего не видя и не соображая. Бессвязные и неопределенные мысли вихрем крутились у него.
– Голубчик, золотой, что с вами? – услышал он возле себя писклявый голос карлика.
Елчанинов очнулся и огляделся. Карлик стоял перед ним и теребил его своей маленькой ручкой за рукав, заглядывая на него снизу ласковыми, соболезнующими глазами. И сморщенное лицо его было такое славное, доброе!
«А он хороший человек!» – подумал Елчанинов, успевший уже сдружиться с карликом во время их сегодняшней беседы. Да и раньше, с первого же раза, он почувствовал к Максиму Ионычу безотчетное расположение. «Сказать разве ему все, сейчас?» – мелькнуло у негр, и губы его, словно помимо его воли, шевельнулись и сказали все одним словом:
– Ах, Максим Ионыч! Я люблю ее!
– Об этом-то я давно догадался, сударь! – просто и откровенно заявил карлик. – Слава Богу, видал на своем веку людей, знаю, каково у них это чувство.
Про людей, которых он видал на своем веку, Максим Ионыч говорил так, словно сам был не человек, а какое-то постороннее существо, наблюдавшее и жалевшее этих людей.
– Вот что, сударь! – продолжал карлик, закладывая одну руку за спину, а другой рассудительно размахивая в воздухе. – Полюбить-то вы мою Верушку полюбили, а подумали ли о том, что может ли быть крепка такая любовь? Ведь вы и знакомы-то с ней, с Верушкой то есть, всего без году неделя; как же вы можете так уж уверенно сказать, что любите по-настоящему, а не попросту это у вас молодая кровь играет, или, как по-светскому говорят, амурная блажь приключилась?
– Ах, Максим Ионыч, – улыбнулся Елчанинов, – говорят тоже, что для того, чтобы полюбить, одной секунды довольно, а разлюбить – и в целую жизнь не разлюбишь!
Карлик вдруг расставил обе руки, закинул голову и захохотал.
– Ловко сказано, господин офицер! Ловко сказано! Что хорошо, то хорошо! Ничего не могу возразить против. А все-таки вы проверьте себя хорошенько, насчет этой амурной блажи подумайте да Богу, Богу помолитесь, господин офицер!
– Ни проверять мне себя нечего, – уныло опустив голову, возразил Елчанинов, – ни Богу молиться не о чем! Все равно нет мне никакой надежды; вы-то знаете, я думаю, что она любит этого маркиза, бывает у него, значит, ведет себя, как его невеста. У них, видно, все уже решено, да и любит она его сильно!
Карлик, вместо того чтобы ответить, как-то странно поджал губы, покрутил головой и заходил по комнате.
– Не о ней теперь речь, – начал он вдруг, останавливаясь, – не о ней идет речь, а о вас!
– Да как же не о ней? – перебил Елчанинов. – Если я думаю и говорю о себе, то уже не могу отделить ее, потому что вся моя жизнь в ней.
– Слова-то хорошие, – вставил карлик, – да делом-то сможете ли вы доказать их?
– Да кому же я стану доказывать? Себе? Я и без того уверен в том, что знаю, а ей все равно доказывать или нет, если она любит другого. Да и не хочу я такой любви, чтобы она полюбила меня за что-то! Пусть полюбит меня самого, а если нет, так и не надо!
– Ну, хорошо! Вот вы думаете, что Верушка влюблена, что ли, в маркиза...
– Не люблю я этого слова «влюблена», Максим Ионыч, глупое оно! А именно любит она его, коли так ведет себя с ним; и в этом сомневаться нечего!
– Ну, будь по-вашему: любит Верушка маркиза, а вы теперь, скажем, любите ее. Так вот она просит вас для нее пойти и узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь и жив ли он и здоров. Ну, как вы теперь поступите?
– Как я поступлю? Вся душа у меня переворачивается, а чувствую, что пойду и узнаю!
– Неужели пойдете?
– Должно быть, Максим Ионыч, уж судьба моя такая!
– Да, если вы пойдете, тогда и я скажу... – произнес карлик и приостановился.
– Что же вы скажете? – переспросил Елчанинов.
– Что вы хороший человек и действительно любите ее.
– А вы сомневались, что я могу это сделать?
– Да Бог вас знает! Вот вы теперь говорите, а я все-таки сомневаюсь!
– Вы меня, Максим Ионыч, словно подзадориваете, – усмехнулся Елчанинов.
– Не подзадориваю я вас, голубчик милый, а только желаю испытать!
– Зачем же вы меня испытываете?
– Да интересно, неужели вы не станете по вашему дворянскому обычаю действовать?
– По какому обычаю, Максим Ионыч?
– Да как это у вас обыкновенно бывает, сейчас развестись поединком и смертоносный бой учинить из-за красавицы. Уж известно, из ревности своего врага убивают!
При этих словах Елчанинов на некоторое время задумался.
– Нет, ревновать я не ревную! – произнес он уверенным тоном, как человек, хорошо дающий себе отчет в том, что говорит. – Я мог бы ревновать, если бы раньше пришел, первым, а тут первым был он, а я пришел потом, значит, мне ревновать нечего, потому что с ее стороны никакой измены нет: как она любила его, так и любит, а я ни при чем!
– Так что же? Неужели завидуете?
– Маркизу-то? Может быть! Только, знаете, по чести вам скажу, Максим Ионыч, что эта зависть покрывается другим чувством: желанием ей всякого счастья, чтобы ей так хорошо жилось на свете, как сама она этого хочет.
– Так, так! Хорошо вы говорите! – одобрил карлик. Затем его лицо вдруг сморщилось, и он снова расхохотался. – Как это вы сказали? «В минуту полюбишь, а в жизнь не разлюбишь?» Ловко сказано, сударь мой, ловко! Ну, так что же, пойдете узнавать о маркизе?
– Да, пойду! – решил Елчанинов. – Пойдите и успокойте Веру Николаевну! Я отправлюсь, как только приедет леди Гариссон, чтобы сменить меня здесь.
– Да уж об этом не извольте беспокоиться! Я уж тут все усмотрю и обдумаю; будьте благонадежны, все будет сделано, что надо! Миндальное молоко, ежели проснется, и горчичники, ежели голова будет болеть!
– Ну, хорошо! – согласился Елчанинов. – Так я сейчас пойду! Так и скажите Вере Николаевне, – и он с необыкновенной поспешностью собрался и ушел.
Он поспешил потому, что ему еще нужно было зайти домой за ключом, который он оставил у себя.
Дома, входя, Елчанинов спросил у денщика, тут ли Станислав? Спросил больше для порядка, так как был уверен, что поляку некуда было уйти.
