Он привязался к слову «кокетство» и мучительно дразнил себя им; он представлял себя в роли человека, любовью которого – серьезной, глубокой любовью – забавляются шутя, потешаясь от нечего делать. Подвернулся-де наивный влюбленный дурак, так отчего же не пококетничать с ним? Серьезному чувству помешать это не может!
Серьезное чувство подразумевалось у Елчанинова, конечно, в отношениях Веры к маркизу; а «влюбленный, наивный дурак» был сам он. Она занялась им просто так, а он-то вообразил уж и Бог весть что!
Елчанинову стало даже совестно.
Да и откуда он выдумал, что Вера могла искренне любить его? Ведь и знает-то она его всего без году неделю!
«Без году неделю! – вспоминал Елчанинов. – Кто говорил эти слова? Именно так и говорил кто-то: без году неделю».
Он долго ломал голову и решительно не мог вспомнить.
Потом вдруг он вспомнил о карлике, о существовании которого он совсем забыл под влиянием волнений всего пережитого в эти дни.
И когда он вспомнил о карлике, все перевернулось, то есть не все, а только тот образ действий, который он сам обдумал уже до мельчайших подробностей.
Растравляя и бередя свою рану, Елчанинов живо представлял себе, как он, конечно, никогда уже больше не пойдет к Вере, но непременно постарается встретиться с ней где-нибудь (и как можно скорее) и сухо, церемонно отвесить ей нижайший поклон. Поклонившись, он посмотрит на нее так, что она все поймет, смутится, но все-таки спросит, отчего его так давно не видно.
Вера, в мыслях Елчанинова, непременно должна была спросить это, чтобы дать ему возможность уничтожить ее необыкновенно тонким, остроумным и странно язвительным ответом. У него было уже выработано несколько редакций этого ответа, но он ни одной из них, хотя все они были очень хороши, не остался доволен.
Теперь, когда Елчанинов вспомнил о карлике, все изменилось, потому что во всем виноват был этот карлик: последний так говорил с ним, как будто это было действительно по душе; он-то и ввел его в заблуждение.
«Но что карлик? Карлик – дурак, – раздумывал Елчанинов, – незачем было все-таки обнадеживать человека!»
И вся злоба, обида и раздражение, которые поднялись в Елчанинове, обратились у него на этого ненавистного карлика.
Ему начало казаться, явись теперь перед ним Максим Ионыч, он просто в живых его не оставил бы.
Но так ему казалось только! Как раз в эту минуту явился к нему карлик Максим Ионыч, и Елчанинов, увидев его, не только оставил его в живых, но почувствовал, что и к нему самому возвращается жизнь.
Вера, напрасно прождав Елчанинова все утро, прислала за ним Максима Ионыча.
– Что это, золотой мой, – стал укорять тот Елчанинова, – обещали прийти и не идете? Верушка беспокоится!
– Как беспокоится? – радостно удивился Елчанинов. – Беспокоится обо мне?
– Ну да, разумеется, о вас! О ком же ей иначе и тревожиться?
Елчанинов, сразу же по этому приходу карлика увидевший, что все будет хорошо, все-таки спросил:
– А маркиз?
– Какой? – нахмурился карлик.
– Маркиз де Трамвиль.
– Ну, так что же? Маркиз поправился и из иезуитского дома к нам во флигель на житье переезжает.
Елчанинов от изумления расставил руки и раскрыл рот, а затем произнес:
– Так как же это, Максим Ионыч? Я уж тут ничего не пойму! Вера Николаевна прислала вас за мной и ждет меня, а между тем ее жених, маркиз де Трамвиль, переезжает к вам во флигель сегодня! Что все это значит? Ведь она сегодня при Варгине назвала полицейскому чиновнику маркиза своим женихом!
– Что полицейский чиновник! – махнул рукой карлик. – У него чины да галуны на шляпе, пусть он их и знает! А тут дело сердечное! Пойдемте, Верушка сама вам все объяснит.
Однако Елчанинов воспротивился этому.
– Да не хочу я идти, если этот маркиз там! Какую же роль я буду играть?
– Не вы роль будете играть, а мы сыграем вашу свадьбу с Верушкой! А насчет маркиза не беспокойтесь! Вера все расскажет вам! Надо только идти к ней поскорее.
Елчанинов, хотя и ничего не понял, но вдруг согласился, что идти действительно надо, а когда он пришел к Вере и увидел ее лицо и светлые, милые глаза, он сразу почувствовал, что она не может быть ни в чем виновата, и ждал от нее объяснения, заранее готовый безусловно поверить всему, что она ему скажет.
И она объяснила, и все стало ясно, понятно, просто и хорошо.
Маркиз де Трамвиль никогда не был ее женихом и даже не мог быть им. Он был ее родным братом, сыном князя Верхотурова и двоюродным племянником карлика Максима Ионыча.
Воспитывался он за границей, где был отдан в иезуитскую школу, потому что иезуитские школы считались самыми лучшими. Но иезуиты запутали его в свои сети.
По окончании курса наук он был замешан в Польше в польские дела, и въезд ему в Россию под русским именем и в качестве русского подданного был запрещен. Поэтому, чтобы попасть в Россию после смерти отца, где уже была его сестра Вера, он принял имя французского маркиза де Трамвиля и взялся исполнить поручение по доставлению документов и писем от Наполеона Бонапарта к иезуитам в Петербург. Иезуиты же достали ему паспорт и дали необходимые средства на дорогу.
Всюду и везде были эти люди, и благодаря своей вездесущности они были и всесильны.
Полицейскому чиновнику Вера не могла открыть настоящее звание маркиза, и ей волей-неволей пришлось назвать его своим женихом. Она это сделала не смущаясь, потому что заявление вовсе не являлось официальным, а просто было в разговоре, чтобы прекратить дальнейшие расспросы не в меру любопытного чиновника.
ГЛАВА XXXVI
Теперь остается досказать уже немногое.
Прошло некоторое время после смерти несчастной жертвы иезуитов.
«Сирена» – яхта леди Гариссон – при первом же попутном ветре распустила паруса и ушла обратно в Англию.
Она как будто уносила вместе с собой в беспредельный морской простор даже и саму память о своей несчастной владелице. Никто не поинтересовался судьбой леди Гариссон, она исчезла бесследно, словно и не было ее на свете.
Однако нашлась душа, которая не забыла несчастной женщины, попавшейся в сети иезуитских хитросплетений.
Эта душа принадлежала скромному человеку, много и искренне любившему мнимую леди Гариссон и ставшему виновником ее несчастья.
На одном из католических кладбищ Петербурга до сих пор еще существует старая каменная плита, которую положил Станислав на могилу своей жены, откладывая для этого деньги из своего жалованья, которое дала ему Вера, вышедшая замуж за Елчанинова: она приняла Станислава к себе в контору по управлению имениями.
