— Вы лучше мне прямо скажите, — сказал молодой Силин, — что после разговора с этим господином вы просто не хотите почему-то говорить со мной о ней!
— Да о ком о "ней"? — почти крикнул Варгин.
— Да об этой девушке!
— О какой?
— О дочери Авакумова, владельца дома на Фонтанке.
— Никакой дочери Авакумова не знаю.
— Да приятель-то ваш, господин Герье, ведь он уехал?
— Уехал.
— Куда?
— Постойте-ка, куда он уехал? В Митаву, кажется?
— А для чего он уехал?
— Почем я знаю? По каким-то делам, кажется; я его не спрашивал!
Молодой Силин развел руками и поник головой.
— Так вы не хотите говорить со мной о ней? — спросил он решительно.
— Да никакой «ее» я не знаю, русским вам языком говорю! — стал снова убеждать его Варгин.
Но Александр уже не слушал. Он встал и обратился к отцу:
— Пойдемте отсюда, батюшка!
И они ушли, причем молодой Силин не простился с Варгиным, оставив того в полном недоумении, что значили его вопросы, и вместе с тем сам не понимая, что случилось вдруг с Варгиным.
— Ну, уж и люди тут! — твердил старик Силин по дороге домой. — Этот Петербург — сумасшедший дом какой-то. Тут, того и гляди, сам попадешь в сумасшедшие! Нет, скорее вон отсюда! Вон, уезжать, чтобы никогда не возвращаться!
LI
"Чего они ко мне пристали? — с неудовольствием думал Варгин. — Какая там девушка? Ни о какой я девушке знать не хочу! И чего этот тамбовский помещик со своим сыном навязались ко мне? Ну их совсем!"
И он мысленно махнул рукой на тамбовского помещика с сыном, решил больше не ходить к ним и всецело отдался своим занятиям живописью в Михайловском замке, принявшись за них с таким рвением, что дней через десять докончил роспись потолка и наверстал этим время, потерянное в те несколько дней, когда не работал.
Он вошел снова в свою обычную колею. Правда, ему недоставало его собеседника, доктора Герье, но у Варгина был тот счастливый характер истинного художника, который склонен к одиночеству; одиночество же его было полное, потому что и Августа Карловна уехала по делам в Финляндию, как объяснила она, и Варгин остался единственным обитателем ее домика.
Через некоторое время он застал у себя, вернувшись из замка, письмо с большой печатью, на которой был выдавлен красивый герб со множеством эмблем и украшений.
Письмо пришло не по почте, а было принесено посланным, который передал его служанке, сказав, что оно очень важное.
Варгин распечатал это важное письмо и, хотя оно было очень недлинное, все-таки не мог прочесть его, потому что оно оказалось на французском языке, а Варгин не владел иностранными языками.
"Вот так штука! — думал он, вертя письмо и так и эдак. — Кто ж это мне может писать по-французски, на такой бумаге и с такой печатью?"
Бумага, действительно, была превосходная, плотная, словно кожаная, синяя с золотым обрезом.
Как ни хотелось Варгину узнать содержание письма, но до завтрашнего дня спросить ему было не у кого.
Завтра же в замке он решил обратиться к главному архитектору, который говорил по-французски и мог перевести это письмо.
Стоявшая под письмом подпись "Conte René", единственно, что мог разобрать Варгин, решительно ничего ему не объяснила, потому что никакого "конта Рене" он не знал.
Делать было нечего, надо было ждать завтрашнего дня.
Назавтра он первым делом отыскал в замке архитектора и показал тому письмо, прося передать его по-русски.
Архитектор бегло прочел и объяснил Варгину, что в этом письме только что приехавший в Петербург граф Рене просит его, художника Варгина, прийти к нему, а живет он в гостинице на Новоисакиевской улице.
— Какой граф Рене? — удивился Варгин.
— А вы его не знаете? — спросил архитектор.
— Понятия не имею! А вам разве известно, что это за граф?
Архитектор, который строил Михайловский замок, был очень видное лицо и слишком часто бывал в приемной самого императора Павла Петровича, чтобы не знать всего, что касалось двора.
Он объяснил Варгину, что граф Рене — один из приближенных французского короля Людовика XVIII, проживающего в Митаве.
— Только зачем он зовет вас к себе, если вы, как говорите, незнакомы с ним? — спросил архитектор у Варгина, как-то подозрительно глядя на него.
— А я почем знаю? — добродушно ответил тот. — Может быть, заказ какой-нибудь.
— Может быть! — согласился архитектор. — Но, когда побываете у графа, все-таки лучше придите ко мне, чтобы рассказать, какое у него к вам дело.
Варгин молча поклонился и, вернувшись из замка домой и пообедав, в тот же день отправился в Новоисакиевскую улицу.
В те времена гостиницы в Петербурге еще назывались трактирами и далеко не отличались не только роскошью, но даже самыми простыми удобствами.
Трактир на Новоисакиевской был еще самый лучший, потому что француз, содержатель его, вел свое дело на заграничный лад.
Впрочем, заграничный, европейский лад выражался лишь в том, что номера были на вид немного поприличнее, кормили немного лучше да на лестнице и по коридорам был положен половик.
Хозяин брал за это втридорога, и потому в Новоисакиевской останавливались только знатные персоны, преимущественно иностранцы.
Граф занимал две комнаты: спальню и приемную.
Варгин, одетый в свое лучшее платье, поднявшись по лестнице в номера, спросил, где тут живет граф, которого он хочет видеть.
Его попросили подождать, и через несколько времени к нему вышел почтенный старик, в расшитом гербовыми галунами кафтане, которого Варгин принял за самого графа, вообразив, что его кафтан — придворный французский мундир.
Оказалось, что это — Баптист, камердинер графа, который с медлительной важностью показал рукой Варгину, чтобы тот следовал за ним, и повел его, показывая дорогу, проговорив по-французски что-то довольно длинное, чего Варгин не понял.
Варгин почувствовал себя словно участником какой-то торжественной процессии, когда следовал по коридору за стариком.
Тот подвел его к совершенно такой же, как и все другие выходившие в коридор двери, только с написанными на них различными цифрами номеров, но отворил эту дверь, как будто она была совсем особенная, и, отворив, не впустил еще сразу Варгина, а вошел сначала сам, доложил и тогда уже распахнул дверь перед художником.
LII
Граф с отличною вежливостью поднялся навстречу Варгину, приветливо улыбнулся ему и заговорил, часто сыпля словами, должно быть, что-то любезное.
