— Но я никогда не допущу этого! Хотя должен признаться, что отцы иезуиты владеют сильным орудием против меня! И если они заставят меня выбирать между дочерью и верностью королю… — горячо вымолвил граф.
— То что вы ответите им?
— Я ничего не отвечу, потому что ни пожертвовать дочерью, ни предать короля я не в состоянии. Мне останется одно: перестать жить!
— И вместе с тем вы, поступая необдуманно и с горячностью своеволия, чуть было уже не предали короля и не пожертвовали своей дочерью!
— Каким образом? — удивленно, как бы не понимая собеседника, спросил Рене.
— Вам сказал доктор Герье, от кого он узнал точное указание, где находится ваша дочь в Финляндии?
— Да, он узнал это случайно от почтенного священника, который имел дело к хозяйке квартиры, где живет доктор, и знал, куда уехала эта хозяйка. А нам уже было известно, что эта женщина уехала с моей дочерью.
— Этот почтенный священник был сам патер Грубер.
— Сам патер Грубер?!
— Да. И он подсказал доктору Герье, куда ехать и даже где взять экипаж.
— Экипаж взят у хозяина той гостиницы, где я живу.
— Верного католика и клеврета иезуитов, который шпионит за вами и передает им все, что вы делаете.
— Но почему же Груберу нужно было умышленно подсказывать доктору Герье, где моя дочь?
— Потому что в Финляндии дочь ваша находилась уже под охраной наших братьев и была увезена от иезуитов. Чтобы завладеть ею снова, они придумали план, который должен был быть приведен в исполнение при вашем же собственном, мой милый граф, содействии; вы послали доктора Герье в Финляндию…
— Я не мог поехать сам, потому что не знаю русского языка!
— Ну да! Вы послали доктора Герье, надеясь, что он вам привезет вашу дочь, а на самом деле благодаря именно этому она должна снова попасть в руки иезуитов, потому что кучер кареты послушен их приказаниям и привезет своих седоков не к вам в гостиницу, а туда, куда приказано ему отцом Грубером. Таким образом, вы чуть не отдали вашей дочери иезуитам и как бы пожертвовали ею. А относительно короля ваш поступок еще неосторожнее: госпожа, которая явилась в Митаву вместе с доктором Герье и относительно которой вместе же с нею под видом рекомендательного письма вам было послано предостережение, была принята королем Людовиком без вас в аудиенции и привезла в Петербург к вам письмо от него.
— Я не получал никакого письма!
— И не получите его, так как оно передано этой госпожой иезуитам, и они воспользуются им по-своему. Отсюда и грозит опасность королю и вам самим. Может быть, эта опасность поставит вас в такое положение, что вы не будете в состоянии сберечь вашу дочь, если бы ее и вернуть теперь вам. Иезуиты слишком сильны. Вот каким образом вы сами отдалили свое свиданье с дочерью…
— Что же мне делать теперь? — почти с отчаянием спросил граф.
— Пока ждать и все-таки не отчаиваться тому, что доктор Герье не привезет вам вашей дочери, и верить, что она находится под охраной нашего братства.
— Так вы не допустите, чтобы она вновь попала к иезуитам?
— На этот раз, может быть, удастся сделать что-нибудь, но не испытывайте судьбы вторично и не пытайтесь в дальнейшем выказывать безрассудную самостоятельность. Завтра, вероятно, вернется доктор Герье, расскажет вам, что произошло с ним, и тогда опять приходите ко мне; вероятно, я вам дам более подробные и утешительные сведения… Итак, до завтра, граф!
LXXX
Доктор Герье со своей спутницей ехали некоторое время молча; он сдерживал себя, хотя ему хотелось говорить и высказать все, чем было полно его сильно бившееся сердце. Но Герье молчал, потому что находил неудобным пользоваться обстоятельствами, приведшими его и молодую девушку к случайной близости, в которой он являлся покровителем и защитником.
Как покровитель и защитник доктор Герье считал своим долгом оберегать девушку и вместе с тем предоставить ей всю возможную в ее положении свободу.
Он решил, что не заговорит с нею до тех пор, пока она сама не обратится к нему… И вдруг он почувствовал, что она своею рукой нашла его руку и проговорила:
— Благодарю вас!
Это было искрою, упавшею в порох.
Герье не мог долее совладать с собой; сдержанность его исчезла в тот же миг, и бурный поток страстной речи понесся из его уст неудержимо и восторженно.
В этом восторге доктор Герье забыл все и не помнил, что и как они говорили потом. Он чувствовал себя счастливым, радостным, и счастье ему казалось вечным, но вместе с тем летело быстро, и сколько прошло времени, он не мог дать себе отчета.
Карета все ехала.
Наконец, край неба осветился первым, еще слабым отблеском зари, и ночные сумерки стали с минуты на минуту редеть.
Доктор Герье очнулся от счастливого забытья, в которое погрузился, как в сон.
Это было именно только забытье, а не сон, потому что Герье, как ему казалось, ни на минуту не переставал сознавать, что возле него рядом была «она», любимая им девушка, только что отвечавшая на его страстные речи.
"Она" как будто заснула, прислонившись в угол кареты, и лицо ее, защищенное пышною оборкою капора, было обращено в противоположную от доктора сторону.
Заря разгоралась, и рассвет становился яснее и яснее.
Герье ждал не дыша, боясь двинуться, чтоб не обеспокоить своей спутницы, ждал, пока она обернется к нему…
И она обернулась, наконец, поежившись от утреннего холодка, — обернулась, и Герье увидел ее лицо…
Но велико было его изумление, когда он увидел это лицо. С ним была вовсе не та, о которой мечтал он и за которую с радостью положил бы жизнь… Доктор увез и спас не дочь графа Рене, а все ту же старую свою знакомую — госпожу Драйпегову!..
С доктором в карете была госпожа Драйпегова, и перед нею он почти всю ночь изливался в страстных выражениях, описывая любовь свою…
Как это вышло, как случилось, Герье не мог понять, но видел теперь при свете бледного утра, что спутницей его была госпожа Драйпегова, накрашенная и с подведенными глазами.
Никогда Драйпегова не казалась ему такой отталкивающей, как в это утро! Герье уже думал, что навсегда отделался от нее, что никогда больше не увидит ее, а тут — на, поди! — опять они вместе в карете, и он, принимая ее за другую, изъяснялся ей в своих чувствах…
— Да неужели это вы? — воскликнул несчастный, уничтоженный доктор, чувствуя себя обиженным и оскорбленным до того, что готов был наговорить ей дерзостей.
— Да, это я, — открывая глаза и стараясь улыбнуться, томно произнесла Драйпегова.
Она заслонилась от доктора рукою, выглянула на него из-под руки и, манерничая и жеманясь, произнесла, пытаясь сделать это, как дети, когда они будто бы прячутся:
