— Этого она никогда не сделает, потому что навлечет страшные неприятности на все посольство.
— Как? Она не сделает этого даже в том случае, когда это будет единственным выходом для нее?
— Вы не знаете Маргариты. Она не выдаст никого и ни за что. Проболтаться так вот в разговоре — это она может, но выдать другого, чтобы оправдать себя, этого ни за что она не сделает!
— Так что же ожидает ее по-вашему?
— Высылка из Петербурга.
— Как? За то, что у нее нашли французские из дания?
— Да. Из нее сделают тайную распространительницу этих изданий, может быть, выставят ее агентом революционных кружков. Почем я знаю? Впрочем, в России зовут это только вольтерианством. Но дело не в названии… И ей от этого не будет легче.
Они замолчали,
— Однако вышлют ее, — заговорил Орленев успокоительно, — конечно лишь в самом крайнем случае. Ведь это самое худшее, что могут сделать, а для нее это не большая беда. Ну, она уедет…
— А имение, подаренное ей светлейшим под видом продажи? Если она уедет, то что ожидает ее затем? Опять та же жизнь, к которой она привыкла и от которой едва-едва могла освободиться… Да, теперь мне все более чем ясно. Все это устроено не кем иным, как Зубовым. Он знал о получении книг Маргаритой, знал об имении, и это имение было нож острый для него. И вот он сделал донос, чтобы лишить ее всего. Расчет довольно верный. И в вас притянул к этой истории. Вышло, что вы знакомы с подозрительными личностями вроде француженки, которая старалась и его-де завлечь, но он донес на нее, а вы вот попались у нее в самый день обыска, приехали вы из-за границы — значит, Бог весть каких идей нахватались там… Вот вам все дело, как оно есть! — заключил Гирли.
— Что же делать теперь? — спросил Орленев.
— Принимать относительное зло как средство к достижению добра, но самому не желать никогда и не делать зла! — проговорил Гирли и, поднявшись и взяв лампу, направился к двери.
— Куда же вы? — остановил его Сергей Александрович.
— Может быть, еще сегодня я успею застать кого-нибудь, от кого разузнаю об этом деле.
— А как же я-то? — спросил все-таки Орленев.
— Вас я об одном прошу — не выходите завтра никуда.
— А я хотел ехать к светлейшему.
— Его нет в Петербурге.
— Где же он?
— Сегодня уехал в Царское Село.
— Как же мне никто не сказал об этом? Как же мое дежурство?
— Ваше дежурство будет по-прежнему в Таврическом дворце. Насколько я знаю, там продолжают дежурить. А двор теперь переехал в Царское Село.
— Как все это неприятно! — сказал Орленев. — И как все шло хорошо до сих пор!
— Об одном прошу, — повторил Гирли, — дайте мне обещание никуда не выходить завтра и оставаться дома весь день. Вечером я приду к вам и сообщу все, что узнаю.
— Вы этого требуете? Вы думаете, так лучше будет?
— Да, я этого требую и так будет лучше. Поверьте мне!
Сергей Александрович обещал.
X
Сфинкс
1
На другой день Орленев проснулся поздно. В голове его стоял точно туман какой-то. Он долго соображал, стараясь припомнить, было ли все, что вспоминалось ему, наяву или во сне. Неужели и вправду через эту вделанную в стену доску приходил к нему Гирли? Как-то не верилось в это. Но ведь невероятного тут не было ничего; отчего ж ему было и не прийти, если он жил внизу?
— Что, у нас живет в подвале иностранный музыкант, полоумный, кажется? — спросил Орленев подававшего ему умываться слугу.
— Живет, — ответил тот, — еще при покойном барине поселился и так и живет.
«Значит, все это не сон был!» — подумал Орленев и спросил:
— Ну, что ж он?
— Да ничего-с. Живет себе. Он смирный.
— А как же он с вами разговаривает? По-русски?
— Известно, иностранец. Трудно ему, а разговаривает. Вот лечит тоже. Он простой и обходительный. Даром, что с барами возится. Иногда его такие кареты привозят, что просто страсть.
— Куда привозят? Сюда, домой?
— Да-с, к нам. Только со стороны сада всегда. К нему оттуда ход.
— То-то я его на дворе не видел.
— Так было положено от старого барина. Да и каморка у него махонькая — в подвале-то, а ход оттуда, со стороны сада. И ключ у него.
— Ну, а к нему приходит кто?
— Может, и приходит, да как нам знать? Мы никогда не видали… Должно быть, никто не ходит.
Итак, это был не сон. Гирли жил внизу.
Орленев сдержал данное ему вчера обещание и не пошел никуда.
Просидев целый день дома, он потом рад был, что не выходил. Встреть он старика Зубова, — а встретить его он постарался бы непременно, — он не удержался бы от какой-нибудь выходки, способной усложнить положение; такая злоба кипела у него против этого человека.
Но, оставаясь один, у себя, он, напротив, мало-помалу стал успокаиваться.
Есть в жизни человека такие моменты, когда душа, Бог ведает в силу каких причин, в тиши становится вдруг так далека земных волнений и побуждений, что, ощущая полный покой равновесия, заставляет человека забыть его преходящие радости и мимолетное здешнее горе, забыть волнующие его страхи, надежды, самолюбивые мечты, сожаления и страдания.
Такой момент просветления именно напал на Орленева после дня, проведенного им безвыходно дома. Ему было хорошо, и он ждал обещанного появления Гирли терпеливо, прислушиваясь к внутреннему, охватившему все его существо покою.
Редко с ним это бывало, но он замечал, что это состояние есть именно то, что люди называют предчувствием, и предчувствием чего-то хорошего. Странно! Что могло вдруг случиться для него хорошее, когда, напротив, обстоятельства сложились вовсе не в его пользу?
Сегодня он ждал Гирли и не ложился в постель. Он сидел с книгой в руках, но не читал ее, а держал в опущенной через локотник кресла руке и прислушивался, нет ли шагов или шороха за заветной потайной дверью, секрет которой открылся ему вчера. Он боялся пропустить появление Гирли и как раз пропустил его: старик вошел так, что его почти не было слышно, а в ту минуту Орленев смотрел в другую сторону.
— Наконец-то! — сказал он, оборачиваясь и увидев Гирли. — Ну что? Узнали что-нибудь?
— Все, что я узнал, вполне подтверждает наши вчерашние соображения. Донос сделан Зубовым, и Маргарита выставлена им авантюристкой и агентом тайных французских обществ. Найденные у нее издания служат неоспоримой уликой против нее. Дело будет ведено спешно. В два-три дня все решится.
— Где же она теперь?
— Пока у себя дома. Ее не выпускают, и у дверей стража.
