И, точно догадываясь уже по новому молчанию Карла, что для судьбы ничего нет немыслимого, князь, ударяя в ладоши, крикнул Артемия. Он знал, что тот должен был находиться в приемной.
Дверь отворилась, и на пороге показался Артемий. Он был бледен, но держался прямее обыкновенного. Голова его не склонилась, глазал глядели открыто и прямо. Он точно вырос в эту минуту.
Барон сидел, напротив, съежившись и втянув голову в плечи.
Старый князь поднялся со стула, большими шагами подошел к Артемию и, схватив его за руку, подтащил к барону и заговорил, резко выкрикивая слова:
— Скажи ему, что он лжет! Он говорит, то есть не говорит он, а молчит… он думает… подозревает, что Ольга… что ты… Пойми ты… скажи ему, что это — ложь…
Князь совсем задыхался.
Артемий опустил глаза. Он должен был ответить, не мог смолчать. И он ответил:
— Барон говорит правду.
Андрей Николаевич отскочил, точно громовой удар разразился над ним. Он несколько раз перевел с трудом дух, силясь проговорить что-то.
— И… и она? — наконец спросил он.
— Я сегодня сам своими глазами видел, как этот молодой человек сидел с княжною в саду, где розаны… — произнес барон отчетливо и ясно. — Я не мог ошибиться… И я слышал весь их разговор…
Злоба при виде Артемия увлекла его, и он снова не мог удержаться.
Несколько мгновений в комнате было слышно только редкое и тяжелое дыхание старика. Он сидел в неловкой, случайной позе в кресле, и лишь изредка руки его судорожно вздрагивали.
— И это… — заговорил он наконец, — за все мои заботы… за всю мою ласку… за то, что я берег ее… берег… для того, чтобы найденыш, без рода и племени, осмелился… ее… княжну Проскурову… Вон! — вдруг крикнул князь в сторону Артемия. — Вон, и чтоб на глаза мне не показываться!.. Убью!..
Артемий стоял бледный, с затрясшейся нижнею челюстью, но на крик князя он не выказал испуга, а покорно повернулся и вышел.
Князь опять встал, подошел к Эйзенбаху и, отвесив низкий поклон, проговорил:
— Виноват, кажется, ваша правда. Не оставьте теперь меня одного!
XII
СИНЬОР ТОРИЧИОЛИ
Весть о княжеском гневе с быстротою молнии разнеслась по усадьбе, и дворовые, по опыту знавшие, каков бывал рассерженный князь, притаились и притихли, запрятались по своим конурам, чтобы хотя случайно не попасть на глаза грозному барину. Дворецкий, давно не видевший гнева. Андрея Николаевича и знавший, что припадок будет тем сильнее, чем дольше был светлый промежуток, дрожал заранее, в ожидании, когда господа выйдут ужинать.
На его счастье, никто не явился к столу. В этот вечер в Проскурове некому было вспомнить о еде.
Карл, придя к себе, лег на кровать не раздеваясь и, заложив руки за шею, долго лежал так, с усилием стараясь разобрать спутавшиеся нити мыслей и прийти в себя после свалившихся так неожиданно на его голову несчастий. Только что происшедшее объяснение с князем было у него, как в тумане. Хотя он и обвинял себя за излишнюю, может быть, горячность, но, обсуждая теперь дело со всех сторон, приходил к убеждению, что трудно было поступить иначе. Все равно, рано или поздно, истина должна была выйти наружу, и то, что произошло сегодня, неминуемо произошло бы тогда.
Долго лежал у себя Карл, пока наконец в дверях показалась голова лакея.
— Иосиф Александрович просит барона, может ли он войти к нему? — доложил лакей.
— Просите.
Итальянец являлся теперь в Проскурове человеком, которого более всех остальных желательно было видеть Эйзенбаху.
Торичиоли вошел. Карл поднялся ему навстречу и спросил по-немецки:
— Вы знаете, что случилось?
Торичиоли владел этим языком довольно свободно.
— Слышал, — ответил он. — Если бы вы видели, что там происходило! — и итальянец качнул головою в сторону большого дома.
— А что?
— На половине княжны. Князь отправился к ней, и была минута, что он в бешенстве чуть не убил ее. Я там был с каплями. Я его удержал прямо за руку.
— А как же поступить иначе? — спросил он.
— Она молчит. Села в уголок и застыла, не дрогнет.
Карл прошелся по комнате.
— Плохо дело, синьор Торичиоли, — проговорил он.
— Да, барон, не хорошо.
— Я думаю, что все кончено. Выхода нет… Нужно уезжать…
— Значит, все ваши и мои хлопоты пропадут даром? — возразил итальянец.
— А вам сколько обещано отцом в случае, если свадьба состоится?
— Пять тысяч единовременно и пенсия от вашего имени, — вздохнув ответил Торичиоли.
— Вознаграждение хорошее, — улыбнулся Карл. — Ну, теперь придется вам забыть о нем.
— А разве вы хотите бросить дело? Это — ваше окончательное решение?
Барон на ходу остановился пред итальянцем:
— А как же поступить иначе? — спросил он.
— Нужно поискать сначала какого-нибудь исхода…
— Ищите! — Карл опять заходил по комнате.
— Припадок гнева князя пройдет скоро, — начал рассуждать Торичиоли, — тогда он будет к вам опять ласков… Вы не виноваты ни в чем. Нужно победить молодую девушку — вот вся задача.
— Победить, победить! — процедил сквозь зубы Эйзенбах. — Легко сказать это — победить…
Нужно было видеть Карла в эту минуту, чтобы судить, каков был этот человек, когда маска добродушия спадала с него. Лицо его резко изменилось, движения были отрывисты, бешенство горело в глазах. Казалось, он готов был на все решиться, чтобы достичь желанной цели.
— Нужно стараться, — проговорил итальянец.
Карл нетерпеливо взмахнул руками.
— Да разве я не старался, разве не делал все, от меня зависящее, в течение этих трех недель?… Можно провести отца, но чувство девушки не обманешь!
— Эх, если бы был я свободен действовать! — вздохнул вдруг Торичиоли.
Видно было, что ему и хотелось, и вместе с тем не хотелось говорить то, что он думал.
Искра надежды мелькнула в глазах Карла.
— Вы имеете какой-нибудь план? — живо спросил он. — Слушайте: если княжна будет моею, — кроме пяти тысяч и пенсии, я обещаю вам заемное письмо в пятьдесят тысяч.
— Пятьдесят тысяч! — повторил Торичиоли. — Пять тысяч и пенсия, заемное письмо в пятьдесят тысяч…
— Да, и ценный подарок в день свадьбы еще… Говорите, что вы придумали?
— Средство довольно старое, но тем не менее всегда действительное… У нас, в Италии, есть много секретов. Когда-то я занимался кое-чем. Можно молодой девушке дать несколько капель…
