Артемий приподнялся со своего места.
— Как же это так, как ротный командир?
Откуда? Он до того уже успел сжиться с маленьким миром своей роты, такою, какою она была, со старым капралом, которого все, как его «судариком», звали «дядей», до того этот мир стал для него своим, близким, нераздельным, что всякое новшество казалось невозможным в нем. И первое чувство, охватившее Артемия при известии, сообщенном ему, было чувство горькой обиды за себя и за всю роту. То же самое, видимо, чувствовал и капрал, то же почувствуют завтра и солдаты, когда узнают, что у них теперь новый, помимо «дяди», начальник.
— С чего же это назначили вдруг? — снова спросил Артемий и хотел добавить: "Разве вы недовольны ротой?" — но не добавил.
— Приехал из Петербурга, из гвардии молодчик, — проговорил капрал, — нужно же куда-нибудь, ну, вот и назначили. Только не долговечен он. Я так думаю, что до первого настоящего дела…
— Отчего же так?
— Да уж по всем приметам: штука парадная, нашей жизни не выдержит. А, может, и уходится, — заключил капрал, махнул рукою и замолчал.
— Вы как же его узнали? Видели, что ли?
— Писарь прибежал, сказывал давеча, что офицер к нам объявился новый, а потом самого меня на ферму позвали.
В каменном доме брошенной немцами-хозяевами фермы и ее службах помещался полковой командир с офицерами.
— Что же, говорили с ним? — спросил Артемий.
— Говорил. Велел завтра чем свет на ученье роту собрать… маршировать, должно, учить будет… Прошел бы с наше — тогда бы и учил… Шутка сказать, ученье!
— А как зовут его?
— Кого, офицера-то? фамилия немецкая… в прошлом вот году пруссак победу одержал…
— При Лейтене, — стал вспоминать Артемий. — Росбах…
— Росбах, не Росбах, а как-то похоже…
— Уж не Эйзенбах ли? — переспросил Артемий.
— Эйзенбах и есть… Он самый… А ты что же, сударик, знаешь его, что ли, что так удивился?
Артемий долго оставался, молча и неподвижно опершись на руку, в неловкой и случайной позе, как привстал. Известие оказывалось еще более странным и неожиданным.
— Одного Эйзенбаха я знаю, — проговорил он наконец. — Черный он, глаза черные!
— Черные… верно, он и есть… Ну, дела! Что ж твой-то, которого ты знаешь, хорош он?
Артемий не ответил. Он не слыхал вопроса.
Еще когда только капрал сказал, что к ним назначен новый ротный командир, ему словно что-то кольнуло в сердце и где-то глубоко мелькнуло предчувствие, не Карл ли это.
Теперь Артемий не сомневался.
— Ну, дела! — повторил капрал, видя, что странное происходит с его "судариком". — Что же, али у вас раньше с ним какие неприятности были?
Но Артемий вдруг приподнялся и быстро заговорил:
— Вот что, дядя: нужно людям сказать, что завтра смотр, нужно, чтобы приготовились… вы бы распоряжения сделали.
Старик понял, что лучше оставить Артемия одного.
— Да чего смотреть-то? Смотреть ведь нечего. Близок свет исходили, а тут, на вот, на парад выходили. Курам на смех! — сказал он поднимаясь. — Ну, до свиданья, сударик! — и он не торопясь вышел из палатки.
Артемий тихо опустился на свое сырое и жесткое изголовье. Костер пылал по-прежнему, и красный свет его с пробегавшими тенями дыма дрожал на просвечивающем полотне. Солдаты, слышавшие, должно быть, разговор в палатке начальства, притихли и шептались. Мало-помалу шепот их стал затихать — они улеглись.
Вероятно, долго лежал так Артемий, но сознание времени исчезло для него, потому что он думал все об одном и том же, и все та же мысль возвращалась к нему: Эйзенбах, тот самый? Карл Эйзенбах, который приехал, перевернул и нарушил тихое счастье Артемия, снова должен был столкнуться с ним и стать теперь его начальником! Что он был врагом Артемия, это казалось несомненно. И Артемию вспомнились слова, сказанные в лесу в тот день, когда он чуть не кончил с собою: "Месть есть удовольствие; но существует другое, высшее удовольствие — постараться сделать из злого человека доброго". И вспомнился ему ясно, во всех мельчайших подробностях, этот день, жаркий, летний, и трава, на которую уронил он свой ножик, и камень, на котором они сидели. И так это было далеко-далеко… и как теперь все другое… и сырость кругом, и мокреть…
— Федор, а Федор! — послышался за палаткой голос одного из замолкших солдат.
Федор зашевелился.
— А? — спросил он сонным голосом.
— А ведь Фридрих-то по-русски Федор будет, сказывали, и выходит, братец, что, как настоящего в полон заберем, так тебе первое место… потому ты — тоже Фридрих.
Федор обиделся.
— Толкуй тоже! Мало ли, что говорят… — и, громко зевнув, он задвигался и снова затих.
"Да, — думал Артемий, — из злого сделать доброго… Но ведь он — только враг мне, и неизвестно еще, злой ли он человек… Что ж, он полюбил ее, — а е_е нельзя не полюбить, — вот и все… это так понятно… И как это странно: где любовь, там и злоба… Как это все вместе идет… сплетается…"
И ему хотелось, чтобы Карл непременно оказался злым по отношению к нему, чтобы он, Артемий, мог постараться сделать из него доброго человека. И тут же он внутренно смеялся над собою, сознавая себя ничтожным подчиненным, лишенным всякой возможности сделать что-нибудь человеку, в руках которого он всецело находился.
Но молодое воображение Артемия все-таки играло, и он волнуясь долго не мог заснуть, ожидая завтрашнего утра, когда произойдет его встреча с Карлом.
II
РОТНЫЙ КОМАНДИР
Пусть всякий заметит и проследит на себе, как судьба сталкивает обыкновенно человека, при самых различных обстоятельствах жизни, все с теми же самыми людьми, словно ему заранее отмежеван известный круг общества, в котором он должен вращаться. И в этих встречах нет ничего странного: напротив, они неизбежны.
Так должно быть со всеми, так было с Артемием и с Карлом.
Карл фон Эйзенбах, вернувшись из Проскурова с полною неудачей в вопросе своего сватовства, поразил своим неожиданным приездом отца, совсем уже готового лично отправиться в путь, в именье князя. Старик Эйзенбах был так удивлен, вдруг увидев сына, что в первую минуту не поверил своим глазам. Когда же он узнал причину возвращения Карла, увидел, что на его свадьбу с княжною надеяться нечего, он пришел в отчаяние настолько, насколько может, однако, прийти в отчаяние столь солидный человек, каким был старый барон фон Эйзенбах.
— Ты знаешь, милый Карл, — сказал он, наконец, сыну после долгого обсуждения, — нет такого случая, из которого нельзя было бы выйти. И я нашел выход.
Карл всегда верил мудрости отца и потому сейчас же выказал полную готовность повиноваться.
