Зонненширм, отдав письмо, заявила, что пойдет теперь спать, потому что ей это очень хочется, и ушла.
"От кого бы это могло быть!" — подумал Артемий, распечатывая письмо.
Оно заключало в себе всего несколько строк на немецком языке.
"Если хотите увидеться с человеком, с которым Вы беседовали несколько времени тому назад в Проскуровском лесу, то будьте 3 (14) будущего ноября, к восьми часам вечера, по следующему адресу".
Вместо адреса на письме был изображен план улицы, где жил Артемий, и от его дома стрелкою показан путь, куда ему следовало идти.
Вместо подписи стояли три латинские буквы: "С. S.-G.".
IX
ТРЕТЬЕГО НОЯБРЯ
"Если хотите видеть человека, с которым Вы беседовали… " — повторял себе Артемий, не сомневаясь в том, что он безусловно непременно хочет увидеть этого человека, и радуясь, что может увидеть его.
Помимо того, что это свидание само по себе было заманчиво, но была еще возможность узнать, может быть, что-нибудь об Ольге. Этот человек был тогда в Проскурове, значит, он мог быть там и впоследствии, и недавно, пожалуй, очень недавно.
"Не нужно увлекаться… не нужно увлекаться", — тут же останавливал себя Артемий, помня появление Торичиоли.
Во всяком случае письмо не возбудило в Артемии никаких подозрений, ни сомнений, что это, может быть, ловушка ему; он сразу решил, что все на самом деле так, как оно есть… Его таинственный покровитель (в душе почему-то незнакомец представлялся Артемию таинственным: покровителем) просто приехал в Кенигсберг, узнал так же, как Торичиоли, где он живет, и прислал ему приглашение. Проще этого быть ничего не могло.
Конечно, вернее всего, что он только что приехал в Кенигсберг, потому что, если бы он жил здесь давно, то не назначил бы прийти Артемию только через несколько еще дней — 3-го ноября. Да, он приехал, но откуда? Очевидно, из России, потому что сообщение с Германией было прервано неприятельскими войсками, непосредственно оттуда почти было невозможно попасть. Значит, он явился из России и мог быть в Проскурове… и был там, без сомнения был, потому что монастырь, где пострижена эта русская, которая была когда-то дорога и ему, и Торичиоли, расположен возле.
Все эти соображения сильно занимали Артемия. К тому же доктор посадил его опять дня на три дома безвыходно, найдя, что ему еще нельзя бывать так часто на воздухе, пока он совсем не оправится. И Артемий послушался его. Он покорно высидел три дня дома, взяв только с Торичиоли обещание, что тот пришлет ему сказать если будут какие-нибудь новости в реторте.
Однако новостей никаких не оказалось, и Торичиоли ничего не присылал.
Когда доктор выпустил снова Артемия, тот первым делом отправился не к итальянцу, как это следовало ожидать, но туда, куда показывала стрелка на плане в письме. Ему хотелось хоть посмотреть сначала дом, куда его звали, и он пошел, питая, однако, тайную надежду, что вдруг по дороге или у двери как-нибудь случайно может встретиться со своим незнакомцем.
Дом, который отыскивал теперь Артемий, находился на острове, посреди Прегеля, в самой старинной части Кенигсберга — Кнейпгофе, и был одним из узеньких семиэтажных домов, которые вполне сохраняли на себе средневековый характер. Найти его было нетрудно по ясному обозначению стрелки на плане. Нужно было миновать собор, пройти здания университета и свернуть на улицу, стесненную, как тисками, строгими каменными домами-старцами под остроконечными кровлями, похожими на поднятый капюшон капуцина. Все в этом квартале дышало преданием и стариной.
Артемий нашел дом и довольно долго оставался пред ним, ожидая, не выйдет ли кто-нибудь или не войдет ли в него. Но маленькая дубовая дверь оставалась безмолвно запертою и никакого признака обитаемости не было заметно в доме. Любопытство Артемия было задето. Он решил постараться навести какие-нибудь справки.
На противоположной стороне улицы, под качающеюся ржавою железной вывеской, была лавочка. Артемий обратился туда. Толстый лавочник в бумажном колпаке оказался очень словоохотливым добрым немцем и готов был рассказать не утаивая все, что знал, но, к сожалению, его сведения были довольно ограничены. Он мог сообщить лишь, что этот дом принадлежит доктору Шенингу, что сам доктор не живет в Кенигсберге и бывает тут очень редко и что в настоящее время — он это знает наверное — доктор еще не приезжал.
— Но есть все-таки кто-нибудь, кто живет в этом доме? Ведь не пустой же он стоит все время? — спросил Артемий.
Лавочник опять очень обстоятельно объяснил, что, насколько ему известно, в доме живет старый слуга, который почти никогда не выходит — разве в церковь по праздникам — и который, по всему судя, должен быть очень почтенным человеком, хотя и не покупает ничего в его лавке; впрочем, в других лавках он тоже никогда не покупает, знакомства ни с кем не заводит, у себя никого не принимает и сам никуда не ходит, даже в пивной погребок, где собирается лучшее общество околотка и ведется всегда очень интересная беседа о политике. Больше лавочник ничего не знал, а потому и сообщить ничего не мог.
Все это очень мало подвинуло Артемия вперед.
"Да и Торичиоли называл его тоже доктором", — соображал он, возвращаясь домой, и это все-таки немного успокоило его.
О получении письма он никому не сказал — ни капралу, ни Торичиоли. Однако итальянец заметил, что его молодой ученик как будто охладел к их опытам алхимии, но думал, что это временно и что причиной этому нездоровье Артемия. Тот между тем с нетерпением ждал, когда наступит 3 ноября.
Накануне он опять заходил в лавочку узнать, не приехал ли доктор, но ничего положительного лавочник не мог сказать.
Наконец ожидаемый день наступил, и Артемий уже задолго до восьми часов следил за стрелками на большом циферблате часов, висевших в его комнате. Ему казалось, что они двигались очень медленно. Было еще четверть восьмого, когда Артемий решил, что пора идти, потому что в письме было сказано не "в восемь часов", а к восьми (он знал уже наизусть это письмо). Он закутался в свой плащ и необыкновенно скорыми шагами, чуть ли не бегом, добрался по знакомой уже дороге до дома доктора Шенинга. Долго впоследствии помнил Артемий то охватившее его вдруг чувство, с которым он, с сильно бьющимся сердцем, брался за молоток у маленькой дубовой двери. Она отворилась совсем без шума, чего вовсе нельзя было ожидать, судя по ее ржавым, на первый взгляд, петлям. На пороге явилась длинная, худая фигура старика слуги, о котором рассказывал лавочник. Слуга держал в руке, приподняв ее, масляную лампу, освещавшую его худое, продолговатое лицо. Карие, живые глаза старика так и впились, казалось, в Артемия.
— Дома… можно видеть? — спросил Артемий, избегая однако называть имя того, кого ему нужно, потому что не был уверен в нем.
— Вы пришли к доктору Шенингу? — спросили его, именно спросили, потому что голос старика казался так тих, словно другой кто-то и где-то далеко спрашивал за него.
