Орлов кивал головою почти на каждое слово Артемия. Эти слова были отголоском неудовольствия, действительно поднявшегося в нашей заграничной действующей армии против заключенного нами вдруг неожиданно мира с Пруссией на равных условиях. Этот мир был результатом единственно безграничной преданности Петра III Фридриху и его восхищения пред ним. На другой же день после смерти Елизаветы Петровны было послано приказание о прекращении военных действий.
— Да, ужасно, ужасно! — подтвердил Орлов, в свою очередь. — О войне кто говорит! Ее можно было прекратить. Но нам нужен был почетный мир; Фридрих согласился бы на всякие условия и даже был бы рад им, а тут на вот, поди!.. Мы же и извиняемся, что победили, мы просим прощения. Скажи, пожалуйста, за что же мы рисковали жизнью, за что ты был ранен, за что было убито столько наших?
Орлов, разгорячась, встал с места и, блестя своими красивыми большими глазами, сжимая свои сильные руки, говорил быстро и гневно.
— Да я, признаюсь, уже ничего не пойму, — возразил Артемий. — Слышал я про государя многое, но верить боялся он, говорят, совсем точно не в своем уме.
Орлов заходил по комнате.
— Не один этот мир! — продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая того, что говорит Артемий. — Ты посмотри, что у нас тут делается!.. Недавний мой арестант Шверин, которого я привез сюда после Цорндорфа, является с полномочиями, как важное лицо. И ты знаешь, кто теперь главный распорядитель судеб нашей родины, нашей России! Немецкий офицер — двадцатишестилетний Гольц, присланный сюда Фридрихом. Он умеет пить английское пиво да кнастер курит и среди чада этого пьянства и табачного дыма полновластно хозяйничает у нас!..
— Быть не может! — не удержался Артемий.
— Да… Учредили верховный совет, и в нем заседают его высочество герцог Георг Людвиг Голштинский, его светлость принц Голштейн-Бекский и Миних… Хорошо?… Затем военная комиссия: опять герцог Георг, принц Бекский и тут уже Унгерн, генерал-адъютант… А над всеми ими все-таки Гольц. Я и против немцев не был бы. Отчего же? Между ними есть умные парни… И у нас были Остермайн тот же Миних, Бирон даже; все они блюли русские интересы — по-своему, может быть — это статья особая, но все-таки блюли по своему разумению честно выгоды страны, которою управляли. А теперь что же это? Интересы чужих государств, Пруссии и Голштинии, ставятся выше наших! Мы идем в лакеи к пруссакам и молим их ига, как заслуженного счастья… мы согласны на позорный для России мир, чтобы вместе с Фридрихом идти отвоевывать у датчан клочок Голштинской земли.
— Как идти отвоевыаать? Разве новая война предположена?
— Да, с Данией, из-за Голштинии. Разве у вас не было известно этого?
— Может быть, в штабе, а от строя держат это пока в секрете. Так что же, для этой новой войны и несчастный мир этот заключен?
— А ты думал, как же иначе?
— Ну, уж меня там не будет! — воскликнул Артемий. — Нет, довольно!..
— Пошлют, так пойдешь.
— Нет, не пойду!.. Не бывать этому!
Орлов вздохнул улыбаясь.
— Вероятно, не только "этому бывать", — проговорил он, — но и хуже будет…
— Что же еще?
— А то, что веру нашу переменят. Уже велено иконы из церквей вынести, священникам бороды обрить и платье носить такое, как у иностранных пасторов. Начало хорошее. Дальше пойдут скоро…
Артемий тоже привстал. Он обеими руками оперся на стол и, вытянув шею, глядел на Орлова, словно вместо него видел пред собою смертельного врага. Его лицо было красно, жилы посинели и вздулись.
— Велено? Ты говоришь: "Велено"?… Кому?… Вздор все это… быть не может, — проговорил он, едва переводя дух.
По мере все возраставшего волнения Артемия Орлов, напротив, становился все спокойнее.
— Кому велено? — ответил он. — Дмитрию Сеченову, новгородскому архиерею.
— Ну, и что ж он?
— Да пока еще ничего. Сеченов, вероятно, не согласится — его сменят, и если не найдут православного, который пошел бы на это, то призовут иностранного.
Артемий делал напрасные усилия совладать с собою.
— Так нет же, не бывать этому, не бывать! — крикнул он и ударил по столу кулаком.
Орлов вдруг тихо засмеялся, как бы еще больше раззадоривая его этим смехом.
— Эх, милый мой! Напрасно горячишься: здесь-то ты очень сердито по столу стучишь, — ну, а подумай, на самом-то деле что ты, маленький офицер, можешь поделать?
Артемий провел рукою по лицу.
— Я не знаю, что могу поделать, но уверен, что не я один чувствую то, что происходит теперь у меня в душе; наверно, каждый русский человек чувствует так.
Орлов скрестил руки на груди и долго пристально смотрел прямо в лицо Артемию.
— Но кто же из истинно русских людей пойдет против своего государя? — проговорил он наконец, отчеканивая каждое слово.
Артемий оставался некоторое время неподвижен, точно слова Орлова не сразу достигли его слуха, и потом бессильно снова опустился на стул.
— Да, но ведь другого выхода нет!
Орлов по-прежнему смотрел на него.
— И ты мог бы идти, — проговорил он опять, — ты, истинно русский человек, офицер, с честью носящий свой честный, омытый и твоею кровью, и кровью товарищей, мундир? Ты бы мог стать наряду с бунтовщиками, достойными виселицы!
Артемий взялся за голову.
— Да, но что же делать, что же делать! — повторял он.
— Только не бунт, только не насилие и не зло…
Артемий вдруг поднял голову и в свою очередь взглянул на Орлова. Нечто вроде надежды блеснуло в нем.
— Послушай, Григорий Григорьевич, у тебя, верно, готов уже выход из этого положения — иначе ты слишком спокоен…
Орлов стал серьезен. Брови его сдвинулись, он подошел почти вплотную к Артемию и ответил, невольно понижая голос:
— Да, ты угадал… да, выход есть, есть надежда на спасение, — и не все еще пропало, пока жива государыня… и пока не заточена она в монастырь… Дело поставлено так, что над нею чуть ли не издеваются теперь, ее хотят заточить, чтобы променять ее на другую, жалкую, недостойную, и тогда — тогда для нас погибнет всякая надежда, потому что п_р_о_т_и_в государя мы не пойдем, а пойдем з_а государыню. Не на насилие рассчитываем мы, но на призыв лица, которое имеет право носить императорскую корону, на призыв государыни, которая одна может спасти Россию!..
— Да, но ведь она тоже иностранка, — не сразу ответил Артемий.
Орлов вспыхнул. Была минута, что он, казалось, не в силах был сдержать себя.
— Иностранка? Ты не ври того, чего не знаешь! — почти крикнул он, но затем сделал несколько шагов по комнате и вернулся к Артемию более спокойным. — Ты знаешь, какая она иностранка? Когда ее привезли для свадьбы в Москву — она заболела там. Ей пускали кровь. В обморок, разумеется, не упала она и спокойно смотрела как производили ей операцию. К ней подошла императрица Елизавета и спросила, не больно ли ей. Она улыбнулась и ответила, что пусть течет эта ее кровь, чуждая новой ее родине, чтобы ей можно было здесь обновить ее и стать русскою… И это были не слова, а истинная правда: государыня Екатерина захотела и стала… Нужно совершенно не знать ее, как ты не знаешь, чтобы не удивляться ей. Православную веру она приняла по убеждению твердому и ясному, поняв величие и цельность нашего православия… ты пойди как-нибудь, — я проведу тебя, — в дворцовую церковь, посмотри, как она молится…
