Палка крякнула в руках Орлова и сломалась пополам. Он не мог слышать равнодушно рассказ об эпизоде, который был известен ему уже ранее во всех подробностях. Но в числе присутствующих были и такие, между прочим Артемий, которые еще ничего не слышали.
— Да что ж это? — заговорили опять все сразу. — Когда же это кончится?… Дольше не может же это продолжаться!.. Ведь она наконец не вынесет всего этого… это в гроб уложит ее… или в монастырь сошлют… Нужно решиться наконец… нужно действовать… что же мы сидим, разговариваем?
— Нужно действовать, граф, — решительно поднимая голову и отбрасывая в сторону куски сломанной палки, обратился Орлов к Сен-Жермену, до сих пор хранившему свое молчаливое спокойствие.
За Орловым и остальные обратились к нему:
— Да, граф, нужно действовать, нужно начать, пора.
Всеобщее возбуждение росло.
Сен-Жермен, один оставшийся по-прежнему спокойным, провел рукою по лицу и твердо произнес:
— Нет, не пора еще: вы все еще слишком готовы разгорячиться.
— Да что мы! — снова послышались голоса, — о нас нечего говорить, теперь не о нас речь…
— Да, но от вас зависит успех дела. Малейшая неосторожность, малейшая горячность погубит его.
— Зачем губить, — громче остальных проговорил Орлов, — но нужно вспомнить только, каково ей!.. ей-то каково!.. И горы, кажется, двинутся ей на помощь, должны двинуться по крайней мере…
— О, не слишком, не слишком! — движением руки остановил совсем разгорячившегося было Орлова Сен-Жермен. — Вот видите — вы забыли главное.
— Что главное? — переспросил Орлов.
— То, что, чем хуже ей теперь, тем лучше… Ничего в жизни не бывает случайно: случай — это неожиданность; но то, чего не ожидает не знающий, предвидит мудрый.
Сен-Жермен заговорил своим тем особенно музыкальным голосом, слушать который так любил Артемий и в звуках которого он с радостью узнал енова знакомую ему интонацию, так и льющуюся в душу, умиротворяющую и успокаивающую.
И вдруг под влиянием этого голоса стихло все кругом.
— Все, что происходит, как все, что имеет форму, вытекает из течения или равновесия известных сил, — продолжал граф, — и эти силы можно выразить просто цифрами, а посредством последних рассчитать, что должно случиться… Всякая резкость уравновешивается равной с нею реакцией; смех влечет за собою слезы и, наоборот, слезы сменяются радостью, а унижение — возвышением. Бойтесь, когда вам весело, и предчувствуйте радость, когда вы плачете!.. Так, сегодня Навуходоносор объявляет себя равным Богу, а завтра преобразуется в бессмысленное животное… Сегодня торжествующий Александр Великий входит победителем в Вавилон и на алтарях ему зажигается ладан, но наступит завтра — и он умрет, упоенный вином и униженный своим невоздержанием… Будущность заключена в прошедшем и прошедшее — в будущем. Когда человек предвидит — он только вспоминает!.. Но вы знаете, что человек своею волею может изменить цепь причин, вызывающих события, и поступайте сообразно этому. Наше дело должно иметь исход благоприятный, как вывод из всего, что происходит теперь, но вы должны действовать не как слепцы, пробирающиеся ощупью, но как люди, обладающие светлым и ясным зрением. Когда слепец захочет сделать хорошо — у него в большинстве случаев выйдет дурно. Дыхание невежды может быть смертельно, дыхание мудрого — желательно!.. Когда страдает незнающий, — он заставляет страдать других, но мы… мы знаем, что это страдание принесет великие плоды. — Сен-Жермен поднялся со своего места. Глаза его блеснули особенным блеском, он поднял голову. — Помните, — заговорил он опять, — что не долго то время, когда вы будете сильными мира сего: вас ждут возвышение, почести, награды, на вас посыплются милости вашей новой, любимой, прекрасной и мудрой императрицы Екатерины. Но не забывайте прожитого вами до сих пор времени — времени, когда вы были неизвестными, маленькими людьми; тогда к вам придут за вашей помощью другие маленькие люди, голодные будут просить накормить их и холодные — согреть их; не оттолкните от себя этих людей! Христос отдал Свое тело и напоил землю Своею кровью. Стремитесь к нему, старайтесь делать доброе во имя Его, и тогда счастье не оставит вас. Ну, а теперь к делу — будьте готовы по первому же призыву действовать. Время окончания нашего дела близится и наступит, может быть, скорее, чем вы думаете. А пока я каждому из вас отдельно скажу, что нужно предпринять теперь.
После этих слов графа разговор принял уже вполне характер делового совещания.
VIII
БЛАЖЕННЫ ПЛАЧУЩИЕ
Не прошло недели с тех пор, как Торичиоли был у стариков Эйзенбахов, чтобы передать им рассказ Артемия, как он снова явился к ним, будто для того, чтобы проведать.
На дворе стоял жаркий солнечный день, вполне летний. Войдя в гостиную Эйзенбахов, Торичиоли не мог не заметить теперь отсутствия в ней того изящества чистоты, которым всегда отличалось жилище барона. До сих пор все блестело в этой гостиной, далеко не роскошной, но сохранившей еще несколько дорогих вещей, как остаток прежнего величия барона: пред диваном стоял стол карельской березы, с потолка спускалась медная люстра с стеклянными подставками, в простенке висело большое зеркало, составленное из трех квадратов; все это были вещи хорошие и дорогие. Но теперь зеркал потускнело от легкого слоя пыли, севшего на него, стол был сдвинут, на одном из окон была забыта опущенной штора с разрисованным на ней рыцарем, похожим на пастуха, или пастухом, похожим на рыцаря. Вообще по этой изменившейся обстановке сразу было видно, что хозяйские руки баронессы Луизы опустились.
Торичиоли пришлось подождать немало. Он должен был несколько раз по крайней мере пройтись по комнате пока наконец вышел к нему барон.
— Вы нас извините, — растерянно заговорил он, — у нас не прибрано… знаете, после того дня… как… вы были у нас, жена и я… чувствуем себя очень дурно… Впрочем, садитесь.
Несчастный вид барона, его небритая борода, растерянный говор и даже внезапные слова "в_п_р_о_ч_е_м, садитесь" вполне соответствовали всему окружающему. Ясно было, что до подробного рассказа о том, как именно был ранен и упал их сын, старики Эйэенбахи еще надеялись, теперь же всякая надежда оставила их.
Торичиоли сел. Барон опустился на стул против него.
— Да, — начал было он опять, но тут же не выдержал, глаза его заморгали чаще, и слезы закапали из них.
— Вы все о сыне, о своем Карле! — проговорил Торичиоли очень-очень нежно и склонил голову на сторону.
Эйзенбах, силясь удержать непослушные слезы, глянул сквозь них на итальянца, как будто говоря этим взглядом: "А разве я могу, разве мы с моей Луизой можем думать теперь о ком-нибудь другом?"
Торичиоли вздохнул и вдруг сказал:
— Но знаете, барон, иногда известия, в особенности с войны, бывают ложны.
Барон махнул рукою:
— Думали мы так… пробовали думать, но нет, это верно. Не утешайте напрасно!.. Вы ведь говорили, что тот молодой человек сам видел.
