— Что тебе нужно? — спросил он.
— Мать Серафима приехала из нашего монастыря, — ответила Ольга.
— Какая мать Серафима? — дернул плечом князь.
— Из нашего монастыря. Она по поручению обители явилась сюда хлопотать о монастырских землях; их, говорят, отнимают у нас…
— Ну, так что ж? Мне-то какая печаль?
Князю теперь было решительно безразлично — хоть что угодно отнимай и у кого угодно.
— Она теперь у меня сидит. Она приехала прямо к нам и просит позволения остановиться у нас… Я уже распорядилась, но все-таки пришла спросить твоего разрешения.
Князь быстро вскинул на нее взор, и Ольга видела, как кровь хлынула ему в голову и как почти пурпурная краснота стала разливаться у него от затылка.
— "Я уже распорядилась!" — крикливым голосом передразнил князь дочь, хватаясь обеими руками за грудь. Он с самого своего приезда из дворца искал какого-нибудь повода, чисто внешнего предлога, чтобы вылить свое сердце, и точно обрадовался первому попавшемуся и спешил рассердиться. — "Распорядилась"! — повторил он. — Ну, если вы, государыня моя, знаете лучше меня, что делать, и распоряжаетесь, а ко мне приходите для одной только формы, ну, так и делайте, как знаете. Но только вот вам на этот раз доказательство, что всегда вы своим умом напутаете: вы распорядились, а мать Серафима ваша в пустом доме сидеть тут будет.
— Как в пустом доме? — удивилась Ольга, ничего не понимая.
— А так, что завтра мы уезжаем опять в деревню — нам здесь больше делать нечего… Понимаете? — снова возвысил голос князь, — нам здесь делать нечего…
Вспышка гнева, подобная той, которая охватила теперь князя, не повторялась с ним с тех самых пор, как он, взбешенный, приходил в Проскурове на половину дочери, когда узнал о ее любви к Артемию.
Но у Ольги вместе с самим чувством исчезло и воспоминание обо всем, что могло так или иначе относиться к нему. Теперь она глядела на отца, и в ней происходило что-то непонятное. Она нередко замечала в себе это. Ей не то что казалось, что все это было когда-то, но вместе с тем она сознавала, что отец кричал на нее и совершенно вот так же, как теперь, даже совсем так же. Это чувство было мучительно, но отделаться от него было нельзя. Словно в настоящем помимо ее воли оказывалось какое-то прошедшее, но, что именно, она не могла уловить.
Теперь она видела, что недаром предупреждал ее Иван Пахомович, и стояла, втянув голову в плечи, словно ей грозил чисто физический удар.
Старый князь в своем бешенстве, видимо, ничего не сознавал. Он тяжело перевел дыхание, и новые потоки обидных слов готовы были вырваться у него, но в этот момент дверь отворилась и появившийся на пороге Иван Пахомович с лицом, которое бывает у людей, когда они решаются броситься в холодную воду, громко, гораздо громче обыкновенного, доложил:
— Доктор Шенинг.
При других условиях он ни за что не решился бы войти с докладом к князю во время его гневного припадка, зная, что за это может грозить такое наказание, которое можно было лишь придумать своенравному господину для своего крепостного, но теперь, помня болезнь княжны после подобной же истории, он, не колеблясь, пожертвовал собою, чтобы спасти ее и перевести грозу на себя.
— Какой там доктор? — начал было князь, обернувшись к дворецкому, как тот и ожидал этого, но не договорил и, взявшись снова за грудь, закрыл глаза.
Иван Пахомович сделал рукою знак Ольге, чтобы она воспользовалась удобной минутой и ушла.
Не подвернись тут лакей с лестницы, прибежавший сказать, что там доктор Шенинг просит доложить о нем, Иван Пахомович вошел бы с чем-нибудь другим, но то обстоятельство, что доложил он именно о докторе, спасло его.
Князь остановился. И вдруг при имени доктора Шенинга пред ним ясно пронеслось все прошедшее в Проскурове, когда являлся туда этот человек. Вспомнил он тот свой припадок гнева, вспомнил, как заболела дочь, и — главное — вспомнил, что она опять теперь пред ним и что снова он рискует ее здоровьем! И словно варом обдало старого князя.
Да что в самом деле враг он своей Ольге, палач ее, что ли? Ну, тогда она была виновата, но за что же теперь кричит он на нее? И вдруг он отнял руки, открыл глаза и совсем иным — новым и свежим — голосом приказал: "Просить!" — а затем обратился к Ольге:
— Ты прими его… Это — тот доктор…
Но, не докончив фразы, он повернулся и пошел к себе.
Иван Пахомович с удивлением поглядел ему вслед, потом взглянул на образ и перекрестился.
— Так прикажите просить, ваше сиятельство? — спросил он у Ольги.
— Да, батюшке угодно, чтобы я приняла, — ответила она и прошла в гостиную.
— Вы узнаете меня, княжна? — спросил Сен-Жермен, входя и здороваясь с Ольгой.
Княжна не могла не узнать его. Лицо его нисколько не изменилось; на нем был совершенно такой же коричневый кафтан, такие же черные чулки и башмаки грубой работы, какие видала Ольга, когда он являлся к ним в Проскурово. Она ясно помнила доктора, но как, при каких условиях и почему он был у них в деревне, решительно не могла восстановить в своей памяти.
Вероятно, усилие, с которым она старалась это сделать, было заметно, потому что доктор поспешил заговорить с нею. Он подробно стал расспрашивать ее о здоровье, не чувствует ли она по временам слабости, головных болей или головокружения. Ольга отвечала, что особенно — нет, но по временам с ней бывает нечто странное — беспокойство какое-то, иногда беспричинное, а иногда из-за какого-нибудь пустяка… Доктор слушал очень внимательно и серьезно.
Этот подробный расспрос его тянулся очень долго — очевидно, он интересовался состоянием здоровья Ольги. Несколько раз в его глазах мелькнула даже тень беспокойства. Но для Ольги их затянувшаяся беседа вовсе не казалась длинною. Напротив, она с большим удовольствием отвечала этому человеку, который, несмотря на то, что был совсем чужой, говорил с нею с такою ласкою, теплотой и участием, как будто она была ему близкою. Он говорил с ней и любовался, потому что ею нельзя было не любоваться, и это-то именно инстинктивно нравилось ей, хотя она и не сознавала того, что ей нравилось.
— Вы и сегодня как будто расстроены? — спросил наконец Сен-Жермен, внимательно вглядываясь в девушку.
Она затруднилась ответом, но все-таки промолвила:
— Да, я немножко встревожена… была пред вашим приходом.
Доктор глазами спросил объяснения причины тревоги.
"Отчего, однако, не сказать? — подумала Ольга. — Что ж, хуже от этого не будет".
— Я была поставлена в чрезвычайно неловкое положение, — пояснила она. — Возле нашей вотчины есть монастырь, и я, живя в деревне, часто ходила туда к одной монахине, матери Серафиме. Когда мы собирались в Петербург, то я знала, что ей нужно будет тоже приехать сюда, — ее монастырь посылал, — и пригласила ее непременно остановиться у нас… Сегодня она приехала, а батюшка говорит, что мы вдруг едем — может быть, уже завтра — обратно в Проскурово. Я это никак не могла подозревать… Выходит крайне неловко, — я не знаю теперь, как вернуться к себе на половину и как сказать… Мать Серафима рассказывала мне, что давно бывала в Петербурге, когда-то жила в нем (по всему видно, что она была в лучшем обществе), но теперь у нее нет здесь таких близких лиц, у кого бы она могла остановиться.
