Говорили, разумеется, о военных, всем одинаково близких, делах, которые шли теперь так, что кроме недовольства ничего не могли вызвать.
Орлов все время внимательно прислушивался к выражению этого недовольства, стараясь подбодрить его и наблюдая за тем, кто и что говорит, и можно ли положиться на каждого из собравшихся у него гостей. Все они, возбужденные вином и горячим разговором, казалось, высказывались совершенно искренне, и с удовольствием можно было видеть, что нет тут людей колеблющихся, но, напротив, они готовы хоть в огонь и в воду идти за императрицу. А тут собрались представители от всех полков, от всех родов оружия — значит, почти вся гвардия была на стороне Екатерины.
Говорили об уничтожении старой елизаветинской лейб-компании, — одном из первых распоряжений нового царствования. Само по себе уничтожение этой "гвардии из гвардии" не могло вызвать еще неудовольствие, если бы на ее место не была заведена новая голштинская, иностранная гвардия, явно отличаемая от русской. Говорили о том, что русскими офицерами и заслуженными генералами самовольно распоряжался принц Георг, не отличавшийся еще никакими заслугами, повторяли слух о том, что и вовсе уничтожат русскую гвардию, распределив ее по армейским войскам. Говорили про ненужную перемену формы, про частые ученья и шагистику по прусскому образцу. Говорили об унизительной, непомерной приверженности Петра III ко всему прусскому, а в особенности к королю Фридриху, портрет которого Петр постоянно носил при себе в перстне.
— Да ведь это поклонение пред вчерашним нашим врагом, — крикнул один, — доходит до фетишизма какого-то… это — фетишизм положительно…
— Помилуйте, — подхватил другой, — о_н, — так называли обыкновенно в обществе Орлова Петра III, — с превеликою радостью хвастал пред гетманом Разумовским, что произведен Фридрихом в генерал-майоры прусской службы! Каково это, а?…
— Ну, что ж гетман?
— Да, что? Вы знаете гетмана — за словом в карман не полезет, — он ему и ответил, что вы, дескать, ваше величество, можете о_т_м_с_т_и_т_ь с лихвою королю прусскому: произведите его в русские фельдмаршалы!
И много подобных рассказов было передано у Орлова.
Гости засиделись до позднего часа. Наконец, проводив последнего гостя, Орлов, казавшийся в конце вечера совершенно пьяным, вдруг отрезвел, поправил свои растрепанные курчавые волосы, провел рукою по лицу, и его пьяные блуждающие глаза засветились обычным им выражением ума, доброты и ласковой мягкости. Он отлично умел, когда нужно, казаться пьяным, но на самом деле никогда не терял головы от вина. Он вернулся из прихожей в опустевшую комнату, где у стола, заставленного посудой, пустыми флягами и бутылями, сидел Артемий, которого Орлов просил остаться.
Артемий в течение всего вечера только делал вид, что пьет, но почти совершенно не пил.
— Уф, душно! — проговорил Орлов, вздохнув с облегчением, и поднял окно.
Ранняя летняя петербургская заря уже забрезжилась на востоке, и синеватый свет ее был уже настолько силен, что пред ним теряло свою яркость покрасневшее пламя догоревших и оплывших свечей, и от всех предметов легла двойная тень.
Орлов потушил свечи.
— И без них будет видно, — сказал он опять. — Ну, теперь к делу!.. Достань, брат, у меня там бумагу и чернила; нужно записать сегодня же.
Артемий с видом своего — близкого у Орлова — человека прошел к нему в спальню, достал письменный прибор и, отодвинув с угла стола рюмки и стаканы, расположился на нем, чтобы писать.
— Завтра утром мне некогда будет, — снова заговорил Орлов, — так уж тебе придется отвезти этот список к графу на мызу… Ты свободен?
— Да мне что ж делать? — ответил Артемий, — конечно, свободен… Ну, говори, что писать?
— Сначала Преображенский. Пиши: Бредихин, капитан-поручик, Баскаков, Протасов, Черков, Ступишин, кажется, все…
— А Дубянский, Захар? — сказал Артемий.
— Да, пиши Дубянского. Теперь Измайловский: Рославлевы два брата, Всеволжские, Голицын.
— Князь?
— Ну, да, Петька Голицын, Петра Алексеевич, Похвистнев, Вырубов… Кто еще?
Орлов стал припоминать. Артемий, облокотясь на руку, с пером в руках, задумался.
— Кажется, все, — проговорил Орлов. — Пиши теперь конную гвардию… Что ж ты заснул? — спросил вдруг он, видя, что Артемий не двигается.
— Нет, знаешь, — ответил тот, — этот арап у меня из головы не выходит.
— Какой арап?
— Разве ты не слышал? Сегодня Несвицкий рассказывал…
— Ах, вот Несвицкого забыли! Запиши его!.. Да, так что ж он рассказывал?
- У Петра арап есть, Нарцис…
— Знаю, — процедил сквозь зубы Орлов.
— Ну, я этот Нарцис напился пьян и подрался с палачом на улице. Так это, видишь ли, сочли бесчестьем для пьяного арапа и захотели реабилитировать его… В сени принесли знамена и покрыли ими арапа… Понимаешь? Полковые знамена! Ведь это — ужас!..
— Быть не может! — проговорил Орлов, военное сердце которого забилось при рассказе о таком оскорблении полковой святыни.
— Все это в сенях у Загряжских происходило, и сам Петр тут был.
— Ну, нечего сказать!.. Э да что, все равно ничего не поделаешь!.. Пиши дальше.
И Артемий с стиснутыми от нового прилива злобы губами наклонился опять над бумагой, его перо вновь заскрипело.
Орлов стал припоминать дальнейших сторонников императрицы, и, чем больше припоминали они с Артемием, тем больше рос их список, становившийся очень внушительным по своим размерам.
Звонили уже к ранней обедне, когда наконец Артемий ушел от Орлова с готовым списком в кармане, чтобы на другой день отвезти его к графу Сен-Жермену на мызу.
XI
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Через несколько времени Артемий, почти не спавший всю ночь, велел оседлать себе лошадь и поехал на мызу. Чтобы не обращать на себя лишнего внимания, он старался держаться не больших улиц, а задворков. Он пересек Невскую першпективу и свернул не прямо на Фонтанной, а несколько дальше, позади садов, примыкавших к барским домам, выходившим фасадом на набережную Фонтанной.
Здесь, справа от него, потянулись пустынные заборы этих садов; прохожие попадались редко, а проезжих и вовсе не бывало.
"Вот, должно быть, сад князя Проскурова", — подумал Артемий, глядя на деревянную, с каменными столбами, решетку, окопанную свежей канавой.
Утро было чудное, ясное; зелень, еще не успевшая потемнеть и покрыться летнею пылью, дышала полною жизнью и свежестью; город с его каменными и деревянными, теснящимися друг к другу, домами остался далеко позади.
Что-то давно знакомое, милое, деревенское схватило за сердце Артемия, и он невольно пустил свою лошадь шагом.
"Что это?" — остановился вдруг он, невольно обернувшись в сторону решетки.
