XIII
НЕСЧАСТЬЕ
Когда Артемий вернулся в избу, Торичиоли, как ни в чем не бывало, сидел на своем месте у стола и равнодушно смотрел в окно.
— Ну, что ваша лошадь? — спросил он, как будто и в самом деле интересовался лошадью, а не тем, чтобы поскорее уехал Артемий.
— Ничего, пустяки, — ответил тот, — она устала и дрожит; я велел обтереть ее водкой, и на ней хоть сейчас можно будет ехать дальше.
— Так, значит, вы едете?
— Да, я думаю, — и, говоря это, Артемий поспешно надел мундир, простился с Торичиоли и вышел из горницы.
— Передайте, пожалуйста, Одару, что я, по всей вероятности, уж не попаду к нему сегодня, — сказал вслед ему итальянец.
Через несколько времени он с облегченным сердцем увидел в окно, как Артемий верхом выехал из ворот и как потом по дороге заклубилась пыль под ногами его лошади.
Артемий ехал и все думал об Ольге. Что сделалось с нею, отчего она была такая? Комедию она играть не могла, но и не могла она забыть в самом деле все, что было между ними, — так забыть, чтобы в ней и следа не оставалось; а между тем только при таком условии могла она вести себя так. Но что же это значило?
И Артемий в сотый раз и на сотый лад перебирал все обстоятельства, все причины, в силу которых можно было объяснить поведение Ольги, но ни одна из этих причин не выдерживала мало-мальски серьезного обсуждения и сейчас же рушилась сама собою.
Артемий терялся в догадках и не мог найти выход из их лабиринта.
"Посоветоваться разве с графом? — пришло ему в голову. — Рассказать ему?"
Но и эту мысль, на которой он остановился было в первую минуту с удовольствием, он тотчас же отогнал. Ему показалось не только неудобным, но совершенно неуместным лезть теперь со своим чисто личным делом в то время, когда они общими силами работали над другим, более важным — конечно не для Артемия, но для всех их — делом.
"Да, потом, потом, — повторял он себе, — потом, когда все устроится, тогда…"
Но тогда Ольга, вероятно, уже уедет?…
"Ах, Боже мой! Что же делать, что делать тут?" — уже почти с отчаянием думал Артемий, подъезжая к мызе.
Он застал графа в одежде, парике и очках Одара; он сидел у себя за письменным столом первой комнаты и занимался, по-видимому, счетами и книгами по хозяйству.
— Привезли? — обернулся он к Артемию, видя, что тот отстегивает обшлаг.
— Да, привез, — ответил Артемий и вдруг изменился в лице.
Отстегнув пуговицы, он запустил за обшлаг руку. Там бумаги не было.
Он растерянно стал ощупывать себя; его глаза остановились в немом ужасе. Потерять список или выронить его было немыслимо, следовательно… кто-нибудь вынул его, расстегнув обшлаг… Но кто?
— Торичиоли! — вдруг громко крикнул Артемий н пошатнувшись схватился за стул, чтобы не упасть.
Граф поднялся со своего места.
В этом растерянном и пораженном ужасом молодом человеке он не мог узнать своего прежнего ученика Артемия, кажется, до сих пор понимавшего его уроки и вдруг дошедшего до того, чтобы потерять всякое самообладание.
— Что с вами? Опомнитесь! — проговорил он, подходя к Артемию.
— Граф… граф, — повторял тот вне себя, — все потеряно… все пропало… все кончено… Это — несчастие… Я — несчастный человек… я погубил все… Этот список, который я вез… где были записаны все…
— Ну?
— Он у Торичиоли! — крикнул опять Артемий, не только не владея собою, но не владея даже своим голосом, который то спадал, то повышался у него теперь помимо его воли.
- Пройдемте сюда! — сказал граф, нахмурив брови и, проведя Артемия в следующую комнату, запер ее дверь на ключ, после чего приказал:- Сядьте и рассказывайте все по порядку!
Для Артемия, как только он не нашел за обшлагом несчастного списка, все стало ясно в ту же минуту. Он помнил и отлично знал, что не забыл его дома; но он помнил тоже, что имел неосторожность оставить мундир в избе, когда выходил осмотреть лошадь.
И в кратких, едва понятных и едва связанных между собою, словах рассказал он суть дела.
— Граф, — воскликнул он, не успев кончить рассказ, — ради Бога, поедемте сейчас вместе! Вы можете еще помочь… вы все можете…я знаю… Я готов на все… Возьмите жизнь мою… я отдам ее, только верните этот список.
Граф, молча, не торопясь, но и не теряя времени, сиял, слушая Артемия, свои парик, очки и платье, достал из шкафа коричневый суконный кафтан, черные чулки и башмаки, и не успел опомниться Артемий, как Сен-Жермен из Одра превратился в доктора Шенинга.
— Мы едем, мы едем сейчас, мы догоним его на дороге, — с проблеском радости воскликнул Артемий. — Я силой, понимаете, силой отниму у него.
Граф подошел и, положив руку ему на плечо, тихим голосом сказал:
— Прежде чем мы поедем, сообщите мне, что случилось с вами? Ваша неосторожность так несообразна, что я, зная вас, не могу допустить, что она была без какой-нибудь причины… и, вероятно, очень серьезной причины… Скажете мне ее!..
— Я не знаю, — начал было Артемий, — я понять не могу, но я потерял голову…
— Причину, причину, одним только словом!.. — перебил его граф, не отымая руки с его плеча и тряхнув головою.
Артемий знал способ того лаконического разговора, который любил граф и который был возможен только с ним, иногда понимавшим даже не с намека, а просто читавшим в мыслях своего собеседника. И он чуть слышно ответил ему одним словом:
— Ольга!..
— Вы видели ее?
— Да.
— Говорили?
— По дороге у решетки сада.
— А! — воскликнул граф и, впервые в жизни Артемий заметил в нем отдаленный намек на тревогу.
Это было странно. Сен-Жермен оставался совершенно, как всегда, спокоен при известии о пропаже списка и вдруг теперь что-то случилось с ним.
— И что же она? — спросил он снова.
Артемий пояснил, какова показалась ему Ольга и что он чувствовал после разговора с ней.
Сен-Жермен закрыл на минуту глаза.
— Да, — проговорил он, — причина серьезна и, может быть, в ней виноват я больше, чем вы… Едемте!
Через четверть часа они уже сидели на свежих оседланных лошадях и крупною рысью ехали по дороге в город.
Артемий думал, что они поскачут с места, ему хотелось вихрем понестись в догоню Торичиоли, но граф держал все время рысь, и Артемий должен был следовать за ним.
Они ехали молча, не сказав друг другу больше ни слова вплоть до заезжего двора на половине дороги.
XIV
СТАРЫЕ СЧЕТЫ
У двора Артемий, к радости своей, увидел сломанную одноколку Торичиоли, стоявшую еще там, и обрадовался, сочтя это признаком того, что итальянец еще не уехал.
