Миропонимание нигилиста базировалось на представлении о жизни как упорядоченном наукой мире, мире причин и следствий, мире без чудес. По формуле Д. И. Писарева, спасение и обновление России лежало в распластанной скальпелем лягушке, иными словами, по мнению нигилистов, общественной жизни не хватало таких же четких и ясных законов, которыми так гордились представители точных и естественных наук XIX века. Уже это настораживало людей, мысливших иначе, чем прогрессисты-разночинцы. Попытки выстроить мир без чудес и секретов означали победу веры в возможность написания единого для всех плана действий, единого для всех образа мыслей и стиля поведения. После этого людям оставалось строиться в шеренги и маршировать в заданном кем-то направлении, что хотелось делать далеко не всем. Между тем, подобно членам средневековых цехов, нигилисты даже внешне старались отличаться от представителей традиционных групп населения. Пледы, длинные волосы у мужчин, стриженые у женщин, синие очки, обязательное ношение бороды (поскольку бороды запрещалось носить чиновникам – «чинодралам», по выражению «новых людей») и подчеркнутое отсутствие манер. Нигилисты проповедовали также полную откровенность в общении с окружающими, видя в ней особую связь с реальностью.
Наука превращалась для них в символ веры, который не столько расчищал дорогу новому, сколько защищал прежние общинные идеалы. Результатом подобных верований стал целый ряд последствий, имевших серьезный политический характер. Прежде всего это конфликт поколений, поскольку «дети» были уверены, что в отсталости России, в ее бедах виноваты исключительно «отцы». Это вполне в наших традициях. Как справедливо писала в 1880-х годах одна газета, мы, может быть, единственный в мире народ, который каждое десятилетие или проклинает предыдущее, или с особенной любовью и вниманием доказывает, какие же это были дураки. Запретительные меры, принятые правительством в отношении «тлетворных» идей, «чуждых» произведений литературы и искусства, спровоцировали появление у радикальной молодежи заметной нелояльности к власти. Уже в начале 1860-x годов часть нигилистов открыто стремилась к полному и скорейшему уничтожению старого государственного строя, а то и государства вообще. В силу того что никакой другой слой населения не подвергал существовавший режим всеобъемлющей критике и не решался предложить ему замену, интеллигенции пришлось взять на себя не только разработку альтернативного плана развития общества, но и претворение его в жизнь.
Подобная ситуация читалась, но оказалась крайне опасной для судеб страны, ведь интеллигенция всегда остается «материально безответственной» частью населения, которой нечего терять, кроме... ну, скажем, своих пишущих перьев. Она же, хотя и не получила «разрешения» на разработку далеко идущих планов и тем более на претворение этих планов в жизнь от других слоев населения, смело предлагала самые фантастические (утопические) проекты переустройства России, не слишком считаясь с ее экономическими, социальными и культурными реалиями. Судьбоносная роль, в общем-то, случайно выпавшая на ее долю, рождала у интеллигенции завышенные представления о своих возможностях. Не принадлежа ни к одному сословию империи, она провозгласила себя выразительницей интересов всех слоев населения. К собственной выгоде можно представить все, даже социальную обособленность, особенно если искренне уверовать в то, что это делается для блага Отчизны. Помогало интеллигенции и то, что в безграмотной стране даже слово «студент» звучало необычайно гордо. Студентов по первой просьбе принимали в гостиных, в кабинетах ученых и общественных деятелей; ведь они олицетворяли собой давно ожидаемое обновление России. Юношеский максимализм в силу исторических особенностей страны и уникальности ее общественно-политической жизни в 1860-х годах не вызывал понимающую улыбку взрослых и трезвых слоев общества, но делался символом прогресса.
Зажатость интеллигенции между властными структурами и массой политически инертного крестьянства, осознание собственной роли носителя прогресса, «спасителя Отечества» подталкивали ее радикальную часть на вспышки героического поведения, сопровождавшегося необычайным энтузиазмом «критически мыслящих личностей». Их слабость – количественная, социальная, культурная – вела не к отчаянию (во всяком случае, в 1860 – 1870-х годах), а к воспитанию неукротимой силы духа, преданности идее, желанию стать мессиями нового мира. По мнению радикальной интеллигенции, именно ей предстояло ответить на острейшие вопросы российской жизни, в том числе и на так называемые «проклятые» вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?», «Что из себя представляет Россия?»
Навязшая в зубах и умах повседневность, надоевшие реалии жизни не давали ответов на эти вопросы, размениваясь на мелочи, зато оставляли широкое поле для социально-политических мечтаний молодежи.
Главным из них в 1870-х – начале 1880-х годов стала идеология и практика народничества. Достаточно часто можно услышать, что народничество было специфически российским явлением. Это и так, и не так. По большому счету оно являлось одной из разновидностей популизма, характерного в свое время для США, Японии, Китая, Аргентины, а позже – для стран так называемого «третьего мира». Популизм возникал в период модернизации этих государств, вернее тогда, когда противоречия данного процесса проявлялись наиболее болезненно: город беззастенчиво эксплуатировал деревню, плоды модернизации доставались немногим, традиционная система рушилась, а буржуазные структуры еще не утвердились в полной мере.
К этому необходимо прибавить и социально-психологическую инерцию населения, которое не успевало достаточно быстро приспособиться к постоянно меняющимся условиям существования, а также – переоценку привычных ценностей, усиливавшую психологический дискомфорт людей. Популизм (а значит, и народничество) стремился амортизировать, облегчить для широких слоев населения тяжесть пугающей новизны. И здесь многое зависело как от конкретных исторических условий, так и от того, насколько осознанно и ответственно подходили лидеры популизма к поставленным жизнью задачам. Что можно сказать об ответственности и осознанном подходе к событиям лидеров российского народничества и их последователей?
Количественно народники составляли ничтожную часть населения империи, но именно им удалось дать новый импульс ее политической жизни. Народничество во многом вырастало из нигилизма, что придавало ему черты яркого своеобразия, если хотите, национального колорита. В результате тотальной критики всего и вся в 1860-х годах мальчики годов 1870-х начали стыдиться и ненавидеть самодержавие так же, как их отцы стыдились и ненавидели крепостничество. Эти мальчики, как и их предшественники, были, конечно, не столько реалистами, сколько утопистами, но не станем заниматься скучным приисканием политических ярлыков. Постараемся лучше проникнуть в суть этих терминов, тем более что на этой сути во многом держится внутренняя интрига «Глухой поры листопада», тот самый «нерв» романа, который представляет наибольший интерес для внимательного читателя.
Утопизм никогда не приемлет существующей действительности, а «реализм», понятый по-нигилистически, заставлял своих сторонников создавать чарующие конструкции воображаемого идеального общества и ратовать за их воплощение в жизнь. Все так, но вряд ли можно ограничиться исключительно этим. Во-первых, утопизм присущ не только радикалам. Народнические мечтания, пока они оставались лишь мечтаниями, мало чем отличались от конструкций «земской монархии» славянофилов или от «истинной монархии» идеологов консерватизма 1880 – 1890-х годов. Во-вторых, проекты утопистов – это не просто плод воспаленного ума, иначе ими занимались бы не столько историки, сколько психиатры. Они вызваны реальными противоречиями общественного существования, а значит, выступают как одна из форм социального сознания и действия. Утопизм народников оказался к тому же явлением достаточно сложным, поскольку включал в себя и достижения науки Нового времени, и влияние традиционных для России идей и ценностей.
