На четвереньках начал Сафонка обшаривать траву, пригляделся к родничку. На поверхности воды плавали, на травинках вокруг корчажка висели дюжины три волосков. Бараньи — с шубеек, вывернутых мехом наружу. Так поганые носят их летом, а зимой выворачивают наоборот.
Видать, пил татарин прямо из родничка. Войско вражье близко. Малая ватага соглядатаев побоялась бы оставлять следы у источника. Убрали бы волосинки, прикрыли бы поврежденный дерн. А так, знать, не страшатся никого…
Набрав воды в бурдючок, Сафонка медленно, сторожко (ничто так не привлекает взгляд хищника и охотника за ясырем, как резкое движение), прячась за кустами и в извилинах лощины, пробрался к шалашику — совет держать с отцом. Татары обнаружить могут ухоронку. И Устав требует: если станичники и сторожа, даже точно не установив угрозы, «подозрят людей на дальних урочищах», то нужно «послать с вестьми своих товарищев в те городы, из которого города кто на заставу ездит», а остальным продолжать наблюдение. То есть по всем правилам нужно немедленно скакать в Воронеж. Может, отец сумеет одолеть этот путь, ведь ему вроде полегчало?
На корточках Сафонка забрался под переплетение веток, замер, чтобы не разбудить внезапно. Семен в это время обычно спал. Страдалец, только на рассвете забывался на часок-другой.
Чуткое ухо уловило непривычную тишину. Батюшка во сне всегда тяжело дышал, постанывал, а тут вдруг дышит так легко, будто здоровый… Или вовсе не дышит — ожгла жуткая мысль. Дотронулся до отца — теплый. Да нет, наверное, крепко задремал. Окликнул потихоньку, потом погромче. Дернул слегка за рубаху, потормошил — никакого ответа.
В отчаяньи вскочил Сафонка, свалил войлочную крышу. Лучи утреннего солнца осветили родное лицо. Был Семен такой тихий, спокойный, умиротворенный, как будто отпустили его боль и муки, как будто избавился навсегда от грудной жабы. Как будто живой. Как будто…
У Сафонки длани холодом облило, язык к горлу присох, часто-часто забилось сердце. Он протянул дрожащие руки к отцу и, как учили когда-то казаки, попробовал нащупать признаки жизни в шейной вене. Но как ни прислушивался, как ни хотелось ему этого, не почувствовал слабого биения пульса.
Аминь…
Сотни раз за тягостные и тянучие недели, проведенные в степи, Сафонка представлял себе этот момент, цепенел, мысленно рисуя одну и ту же картину: безжизненное тело батюшки у своих ног. А подготовить себя ни к чему не сумел. Да и в силах ли такое человеку?
Явь оказалась куда хуже предчувствий. Голова будто наполнилась песком, отяжелела, мысли пробивались в ней с трудом. Ноги заколдобели, руки как чужие сделались. Горе ли то было, ужас — он не знал. Но чувствовал: еще немного — и сердце разорвется. Так, наверное, бык, оглушенный обухом топора, падает, подставляя беззащитное горло под тесак мясника.
Опустился Сафонка на колени рядом с телом, сжался в комок. Не боялся он смерти собственной — не раз она проходила на волосок от него. Не страшился чужой кончины — не одного ворога самолично отправил в преисподнюю. А вот смерть отца ни умом ни сердцем постичь не мог. Семен был для него всем — батькой, другом, атаманом, наставником, судьей. Без батюшки ничего не было и быть не могло. И уже не будет.
Всяк человек закрыт от могилы теми, кто его породил, словно двумя стенами. Легли в домовину дед и бабка — упала внешняя загородь, считай, ты сделал первый шаг к погосту. Умер отец или мать — все, никто тебя от смерти не закрывает, ты возглавляешь очередь, загораживая собой собственных детей и внуков.
Трясущимися дланями Сафонка начал страшный обряд, который каждый человек проделывает не раз над другими и который однажды будет проделан над ним самим, если ему посчастливится умереть среди людей. Выпрямил и связал отцу плотно ноги, скрестил руки на груди и скрепил ремешком, подвязал нижнюю челюсть. Глаза закрывать не пришлось — Семен отошел легко, во сне.
Мучился при жизни, так хоть тут повезло, подумал Сафонка, да не утешился этим соображением.
Вытащил тяжелое тело на ровное место, распрямил. Обмыл принесенной водой, одежил в запасную чистую рубаху и порты. Накрыл с головой тегиляем. Закончил скорбный труд, попробовал было по обычаю поплакать, попричитать. Плакальщиц-то нет… Но слезы не шли, крик рвался из души, а из горла не хотел.
Сел Сафонка, стал думу думать.
Самое разумное — тотчас уехать. Одвуконь, на отдохнувших лошадях и без груза можно уйти от татар, даже если наткнешься на них. Только не надо медлить, неровен час нагрянут…
Бросить батюшку непогребенным? На такое лишь Каин способен.
Инда ладно, похоронить недолго. Земля мягкая, теплая, саблей и кинжалом, ссыпая землицу в вещевой мешок, можно за полдня вырыть могилу достаточно глубокую, чтобы до покойника не добрались стервятники и степные волки. Опасно, то так. Ан разве жалко потратить время и рискнуть ради святого дела?!
И будет труп лежать в яме без домовины, и будут расти у него волосы, удлиняться ногти и зубы, краснеть и толстеть губы, пока наконец в черную полночь, когда бесовские чары особо сильны, не выскребется из чернозема вурдалак. И пойдет блукать живой мертвец по ночной степи, покуда не наткнется на человека или селение. А то и до Воронежа добредет, упырей тянет в родные места, помнят они, где им при жизни хорошо было… И понесется горе-злосчастье по земле русской, будто мало она и без того лиха хлебнула.
Станут множиться упыри, вовлекая в круг заклятый все новых и новых живых. И с каждой жертвой станут множиться смертные грехи Сафонки, который выпустил вурдалака на свет божий. Не ждать тогда ни отцу, ни сыну прощения от бога.
Плохо, дурно, грешно думать так о батюшке дорогом. Так ведь умер-то атаман без покаяния и отпущения грехов, хоронить его придется без освященного гроба, не на погосте, в земле неосвященной, без ладанки, кадила, без обряда должного, без отчитывания попом грехов покойного. И много душ, убиенных им и за вину, и безвинно, занесены в его книгу судеб, что пишет ангел-хранитель в чертогах небесных. И много проклятий неотмоленных лежит на нем — от тех, кого он осиротил, обездолил, живота или членов телесных лишил. Пусть и не по хотению своему, а по воле государевой, однако проклятья-то и на него пали. Ан и последний грех — казнокрадство — не отпущен ему. И болестью он странною свален — недаром в ознобе так жутко зубами лязгал. И почил с Аграфены купальницы на Иванов день
[34]
— самую колдовскую ночь. Все признаки налицо.
Начал тут Сафонка припоминать, что же про ведунов-то люди сведущие учили.
Колдуны могут наговорить на человека, и тот станет дурачком, припадочным. Коль захотят, посадят на любого ячмени, прыщи, сыпь. Превращаются в кошек, собак, поросят, колесо, пук соломы, светящийся шарик и в таком виде вредят людям. Мачеха сказывала, будто одна колдунья в Воронеже обернулась кошкой и доила молоко у коровы. Хозяева заметили ее, стали лупить, да никак не попадали. Потому что сглупили, забыли: ведьму надо бить только осиновым колом или бутылками, налитыми кипятком.
