Вылез наверх, подтянувшись на пищали, и стал думать, как же тело в могилу положить. Одному-то важко,
[38]
да и новины — крестьянского льняного холста, на коем спускают гроб, — нет. Бросать непристойно, к тому же крестики могут поломаться, сдвинуться с места.
Додумался: сделал из двух пищалей и шнуров-плетяниц подобие коромысла. Набросил петли на отцовы грудь и ноги, подтащил к краю могилы. Поцеловал батюшку в лоб. Губы холодом загробным пронизало. Стал сбоку ямы и начал с превеликим трудом спускать покойника в последнее пристанище. Допреж силен был Сафонка, шестипудовыми мешками ворочал слеганца, а тут ослабел враз, чуть в яму сам не сверзился. Однако сдюжил.
Снял петли, набросал на грудь еще крестов, кинул рукой горстку земли.
Хотел по обычаю поголосить — на сумел. В груди что-то рвалось, одолевала тошнота. В глазах — тартарары, тьма кромешная. Переждал сердцебиение, пересилил себя и начал руками сгребать и бросать чернозем. Долго, медленно — без лопаты ведь — лепил надгробный холмик, воткнул у изголовья крест из длинных веток.
Солнце уже склонялось к закату. Уезжать? Страх и здравый смысл подсказывал: да! Но что-то в Сафронке, чему он не ведал названия, сопротивлялось. Справил в одиночку тризну, затратив на поминки часть запасов своих скудных. И просидел вторую ночь при свете костра, читая молитвы.
Наутро, обессилевший, но немного умиротворенный, собрался в дорогу. Взял с надгробья землицы, насыпал в мешочек, повесил на грудь. Отдал могиле поклон земной:
— Ты прости-прощай, батюшка! Баю тебе слово верное: ворочусь я сюда хоть через полста лет, справлю обряд погребальный. Ты уж потерпи, не вставай, я господа и всех святых угодников за тебя денно и нощно молить буду. В Воронеже, коль доведется добраться туда, заупокойную закажу в церкви, на свечи не поскуплюсь…
Сел на кобылу, другую, тоже помуздав
[39]
и оседлав, повел в поводу. Объехал окрестности несколько раз, дабы место запомнить хорошо, на всю жизнь. И поворотил в сторону северную.
Одолел с десяток верст — и в глазах потемнело: степь до черна бита копытами. Проскакало целое войско — не менее тысячи. Что прикажешь делать?
Обычно, если крымцев много, на помощь отряду проведчиков, обнаруживших врага, собирались соседние сторожи и станицы и вместе вели наблюдение. В первую очередь следовало выяснить, куда пойдут татары, и «лишь про то разведав гораздо, самим с вестями спешити к тем городам, на которые места воинские люди пойдут».
Как и все казаки, Сафонка по следам копыт определял не только число, но и направление движения конницы: татары предпочитали знакомые дороги. И теперь ему стало страшно. Змей поганый полз на Воронеж…
Эх, поскакать бы сейчас во всю прыть, поднять сполох, чтобы задымили верхушки курганов. Воевода через биричей-вестовщиков созовет в крепь окрестных жителей со всем их скарбом, даже с конными и животинными стадами. Понесутся в новопостроенные соседние грады — Ливенск, Козлов, Оскол — гонцы с черной вестью. А при приближении неприятеля к стенам забьют набаты, полыхнут пушки, злым ежом ощетинится Воронеж, и уйдут волки степные не солоно хлебавши.
Ан не тут-то было. Ведал Сафонка: не дойти до родины. Татары лишь недавно прошли здесь: следы свежие. Несмотря на жару, конский навоз не успел высохнуть, как следует, а выбитый чернозем скомковаться.
Сафонка очутился в тылу вражеского войска и не мог идти прямо на север, вдогонку неприятелю. На юг тоже нельзя: орда будет возвращаться, разбившись на мелкие отряды, все разоряя на пути, и от татей бусурманских тогда не утечь.
Одинокий всадник повернул навстречь солнцу, чтобы сбоку обойти ворога и выбраться к засечным чертам верст на пятьдесят левее главных татарских сил.
По холмам ехать нельзя, привычно сообразил он, будешь виден всем, как чирей на лбу. Спустился в лощинку, миновал ее, попал на ровное место. Горе, усталость от поста и бессонных ночей, полуденная жара притупили его бдительность, и он слишком поздно заметил отряд навершных, вырвавшийся на полном скаку сбоку из-за холма.
Сафонка успел осадить кобылу поводьями и наклоном корпуса назад, оставил повод в левой руке, а правой выдернул отцовский пистоль из приседельной кобуры. Выстрелом в упор снял первого татарина, который, видно, имел самого лучшего скакуна, так как обогнал своих спутников. Второй выстрел из пистоля с левой руки — другой ногаец уткнулся в землю. Сафонка еще сумел выхватить саблю и вонзить шпоры в лошадиное брюхо, посылая кобылу в галоп.
В этот самый момент на шею ему упал аркан.
Греция, декабрь 1592 года
— Гельвет вер — прочь с дороги! Не путайся под ногами моего коня, ослиный помет! Раздавлю!
Проезжавший мимо айабаш — конный стражник в посеребренном шлеме с золототканым плюмажем — занес плетку над Андроникосом.
— И вообще, что ты делаешь в лагере правоверных? Может, ты презренный лазутчик грязных венецианцев? Сейчас устроим тебе табандрю, пройдемся палками по пяткам и спине, и ты все расскажешь…
— Аман, аман! Пощады моему старому рабу, доблестный айабаш! — заслонил собой учителя Искандер. — Он принес мне важные вести…
— Инч Алла, молодой булюк-ага! Зря ты доверяешься неверному псу! Видно, оттого, что сам лишь недавно отделался от христианской скверны, понял, что Аллах един и не вмещает в себе сразу троих, как учат гяуры…
И стражник будто невзначай погладил рукоятку сабли. Он явно бросал вызов Искандару, надеясь затеять с ним схватку. Андроникос испугался, что пылкий юноша поддастся на провокацию и погубит себя: вокруг собралось десятка два айабашей, смотревших на Искандара весьма недружелюбно.
— Я донес бы твое мнение до чехая
[40]
Ибрагима, если бы не знал, что ты доблестный воин и верный последователь пророка, — невозмутимо ответил Искандар и повернулся к задире спиной, показывая, что не намерен продолжать бессмысленный спор. — Впрочем, если ты хочешь, чтобы я это сделал, догони меня и повтори свои запальчивые и ненужные слова, — бросил он через плечо, уходя.
Османы невольно хлопнули себя по ляжкам от восхищения: умная башка! Как ловко Искандар-ага отвел от себя угрозу, остался победителем в перепалке и при этом ухитрился ни собственного достоинства не унизить, ни зачинщика ссоры оскорбить.
— Чехай Ибрагим тоже бывший христианин и не любит, когда этим попрекают других, — пояснил Искандар, когда они очутились в его клетушке.
Взгляд из XX века
Османы не знали национализма в его современном смысле. Да и как могли люди, рожденные от женщин сотен национальностей, которых набирали в гаремы, обращать внимание на чистоту рода? Пример показывал сам султан: он не имел права жениться на турчанке, чтобы ее родственники не стали фаворитами, мог связать себя брачными узами лишь с иностранными принцессами или пленницами. Поэтому османской крови в венах повелителей Блистательной Порты текло ничтожное количество.
