Еще сильнее жгли отчаянье и стыд. Здесь не было каких-то особых зверств. Татары натешились во время набега, в Азов пришли не наслаждаться чужими муками — торговать. Жестокость их была холодной, деловой. Разлучали, глазом не моргнув, сынишку и мать, жену и мужа, брата и сестру. Разве человек обращает внимание на визг суки, у которой забрали щенка, или ржание кобылицы, когда у той отлучают жеребенка? А чем невольники лучше скотины?
И обращались с ними ровно с быдлом. Раздевали догола, щупали, заглядывали в рот, шатали зубы, мяли места срамные — не больны ли. Того хуже приходилось девицам невинным. Их укладывали наземь при всех, и старухи-повитухи или евнухи-хадомляры из гаремов бесстыдно проверяли: подлинно ли девственницы, не обманывает ли ушлый нукер? Не хочет ли двух птиц одним камнем убить сразу — сначала нетронутой гурией насладиться, затем продать ее с выгодой как непорочную?
К счастью, Сафонке недолго довелось наблюдать сей ад кромешный. Будзюкей сразу повел его на край сука, предупреждая на ходу:
— У тебя сейчас только две дороги — или к вербовщику, или к моему палачу.
Пробились через толпу — и перед ними предстал навес о четырех столбах. Под полотняной крышей на ковре и подушках восседал меднолицый горбоносый турок лет сорока в широких штанах и невиданном плаще. Сафонка догадался, что это одеяние паломников — изар. Он никогда его не видел, но узнал по рассказам Митяя.
— Уважаемый Будзюкей-мурза утверждает, что ты ведаешь хорошо его язык, — сказал перекупщик по-татарски. — И что ты согласен вступить в орты йени-чери. Да простит меня твой хозяин, не из недоверия к нему задаю я эти вопросы, а чтобы мы с тобой быстрее столковались.
— Будзюкей-мурза сказал правду, — ответствовал Сафонка — тоже на вражьей мове.
— А почему вдруг ты решил вступить в армию султана?
— Я еще не решил.
Будзюкей тревожно посмотрел на раба: неужто сумасшедший урус именно теперь, в последний миг, пойдет на попятный или взбесится? А тот нагловато ухмыльнулся, подмигнул мурзе и уточнил:
— Я сначала выслушаю тебя, о купец, узнаю, какие мне прибыли посулишь, а уж потом решу. Может, я со своим благодетелем, — он отдал поклон Будзюкею, — останусь.
Вербовщик понимающе кивнул. Приятно встретить разумного невольника, который, даже в дерьме сидя, старается не упустить свою выгоду. Из таких неплохие наемники получаются. Их йени-чери в свои ряды охотно принимают: блоха блоху не съест.
— Это хорошо, что ты стремишься возвыситься из низкого положения, в каком находишься. Человек без стремления — глина, учит мудрость предков. И еще говорят: идешь в чужой дом, сначала найди выход. Посему я тебе расскажу о том, что тебя ждет, если ты вступишь в «новое войско». Но — коротко, чтобы не задерживать твоего славного хозяина.
Знай, о любознательный невольник: йени-чери набирают в основном из девширме, «дани кровью» — детей мужского пола, коих берут у христиан, подвластных империи, или полонят при взятии новых стран. Их называют свободными — чилик. Однако мальчиков нужно долго воспитывать, потому нанимают и взрослых пленных-добровольцев. Таким дают наименование пенджик — несвободные.
— Это что ж, выходит, я опять в рабах останусь?
— Мне нравится твое беспокойство о будущем. Сказано: кто не думает об исходе дел, тому судьба не друг. Но утешься. Различие лишь в том, что чилик имеют право на наследование имущества, а пенджик — нет, во всем остальном они равны. Попасть в «новое войско» — большая честь. Йени-чери, а их при дворе около четырех тысяч, охраняют священную особу султана и в Серале — султанском дворце, и в шепире — полевом шатре, закрывают его своими телами в бою.
— А сколько им дают на корма?
— Простой воин получает один золотой на десять дней. Кроме того, каждому в год выделяют один золотой на лук, хазуку — верхнюю одежду, восемь локтей полотна на рубашки и три локтя — на большие штаны.
— И так всю жизнь?
— Если отличишься в бою, тебя назначают юз-баши, а то и торбаджи. Значит, станешь предводителем десятка или сотни, будешь получать золотой на два дня. А можешь дослужиться и до помощника янычар-аги, который командует большим отрядом йени-чери. Ему выдают золотой в день!
— А коли я стану этим… янычар-агой?
— Как обширны твои аппетиты, человек из северной страны! Трижды три раза прав мудрейший из мудрых Али Сафи, изрекший: «Обжора тот, кто один кусок жует, второй в руке держит, в третий взглядом впивается». Однако, по здравому рассуждению, ты не столь уж неправ. Многие бывшие рабы добились высоких званий алай-бея, полковника, или янычар-аги, жалованья десять золотых в день и права ездить на коне!
— Разве янычары совсем не имеют конницы?
— Нет, лишь их аги и помощники ездят на лошадях, остальные — пехота: стрельцы из мушкетов, луков, самострелов, пушкари.
— А как жить-то придется?
— Поначалу поучишься воинскому ремеслу в школе Аджами Огхлан. Если умеешь хорошо сражаться, тебя в ней долго не продержат, быстро определят в орту. Там будешь есть из общего священного котла, ночевать в казармах. Коли повезет в походах, быстро защеголяешь в добротных одеждах, цветных шелковых поясах, сможешь похвастать дорогим оружием, красивым долбандом — это такой высокий головной убор с пучками перьев наверху. Житье привольное, не пожалеешь! Правда, жениться нельзя, семьи и дома заводить — тоже! И еще учти: упражняться в боевом искусстве придется чуть ли не каждый день!
— Такое мне любо! Согласный я!
— Что ж, теперь слово за твоим хозяином. Сколько хочешь за раба, эфенди?
[131]
— Триста золотых, досточтимый Нури-бей!
Сафонка аж рот разинул от непомерной цены, однако вербовщик лишь радостно улыбнулся, предчувствуя любимое развлечение — долгий, хороший, упорный торг.
— Побойся Аллаха, доблестный Будзюкей-мурза! С одной христианской головы в султанате берут джизье, подушный налог, всего в сорок серебряных аспров — то есть один золотой!
— Только с тех, кто сам не зарабатывает…
— Даже тех, кто работает, облагают лишь вдвое большим налогом! Мальчик, пригодный для йени-чери, стоит всего-навсего пять золотых. А я предлагаю тебе… в шесть раз больше!
— Покуда мальчика будут обучать десять лет, он съест на полтыщи золотых да на столько же сносит одежды. Он может легко заболеть и умереть в новом месте, и тогда все расходы на него пропадут. Да и выйдет ли из него прок в конце концов, только святой Хызр заранее определить способен. А я продаю тебе испытанного бойца. Знаешь, скольких нукеров он мне стоил? Пятерых! И ушел бы от нас, когда бы я сам его не полонил! Тигр лютый, а не урус! А я сумел его поймать и приручить!
«Вот брешет — не подавится, цену набивая», — поморщился Сафонка.
— Так что, сам понимаешь, — заключил Будзюкей, — дешевле, чем за двести пятьдесят золотых, такого силача уступить просто глупо.
