— Какой он воин — слишком молод еще, опыта набраться не успел! Его не то что испытанный йени-чери, а любой слабосильный азеп-пехотинец одной левой побьет. Ну-ну, не гневайся, благородный мурза, — торопливо добавил купец, видя, как побагровело лицо Будзюкея, — я не думал обвинять тебя во лжи, просто турецкие бойцы самые сильные в мире…
— Настолько сильные, что слабейший из них одной левой рукой свалит багатура, с которым не справились пять моих отборных торгутов? Ты смеешься надо мной. Нури-бей!
— Вовсе нет, славный мурза! И чтобы доказать тебе свое уважение и подтвердить полное доверие к твоему рассказу, я куплю невольника — заметь, себе в убыток! — за целых сорок золотых…
— Э нет, купец! Ты усомнился в моих словах, теперь я должен доказать свою правдивость. Сразись с урусом тупым оружием. Если победишь, я сам заплачу тебе шестьдесят золотых, а его продам в каменоломни!
— Аллах акбар! Ты, видно, хочешь, чтобы я очутился в маристане?
[132]
И не от руки этого юноши — ты знаешь, мне приходилось сражаться, хоть я и не воин, а купец, некогда мечтавший стать ученым и поэтом, — а от непосильной для моих лет перегрузки. Но предложением твоим я воспользуюсь. Пусть бьется с моим телохранителем. Он обучался у наставников Аджами Огхлан и был у них на неплохом счету. Темир! — возвысил голос торговец.
Из стоявшей неподалеку кучки слуг Нури-бея отделился крепыш с иссеченным шрамами лицом. Одет он был по-монгольски: чекмень из верблюжьей шерсти, перетянутый поясом, нагрудник из шкуры жеребенка, мягкие сапоги, на голове заимствованная у кипчаков шапка-боряк, отороченная лисьим мехом.
— Испытаешь боем этого юнца — годится ли он для йени-чери.
Темир поклонился, ощерив в радостной ухмылке рот.
Будзюкей понял, что попал в ловушку, расставленную хитрым купцом. Урус-шайтан давно не упражнялся с саблей, жил впроголодь, прошел пешком не меньше двухсот фарсахов.
[133]
Для поединка он негож, а ему придется мериться силами с отменным рубакой, которого Нури-бей, по всему видать, держит как раз для таких случаев. Выгоду купец получает двойную: сразу определяет, стоит ли покупать раба, и сбивает цену — ведь вряд ли кто побеждает Темира.
Будзюкей еще раз убедился в том, что все подстроено заранее, когда Темир, зайдя в палатку, стоящую у навеса, почти сразу же вышел оттуда облаченный в кожаные нагрудник и шапку, кои одевают под кольчугу и шлем. Он нес две учебные сабли — тяжелее обычных, с закругленным острием и затупленным лезвием. Сафонке никакой защитной одежи не предложили.
Челядь Нури-бея и кэшиктены мурзы расступились, образовав большой круг. В мгновение ока выросла толпа базарных зевак.
Сафонке стало страшно. Не смерти он боялся — такой саблей не убьют. Не боли, не увечья, коль удар пропустит. Позора, что на глазах у всех уступит вражескому бойцу, наверняка грозному, что честь русскую уронит. Был бы в полной мощи, да не усталый, да поупражняться бы седмицу — хоть с самым сильномогучим поединщиком померился бы удалью молодецкой. А так… Стыд единый, а не брань…
Сафонка и Темир вышли на круг. Уже по тому, как быстро передвинулся татарин, оставляя солнце за своей спиной, чтобы оно било в глаза противнику, Сафонка понял: перед ним бывалый воин. Правда, уловка Темиру пользы не принесла, светило было скрыто завесой туч.
Пошла игра боевая. Выпад — отбив, атака — уход, обман — отскок… С первых столкновений клинков зрителям, многие из которых поднаторели в ратном деле, стало ясно, что казак превосходит выученика янычар силой рук, равен в ловкости и быстроте, но уступает в мастерстве и выносливости. Ужом ускользнув от нескольких, будто хлыстом нанесенных (до того резкие!), боковых ударов, парировав с полдюжины прямых тычков в грудь, Сафонка почувствовал, что скоро выдохнется и долго не протянет. Соперник тоже понял это и сбавил темп, настраиваясь на затяжной бой, чтобы сначала вымотать гяура, а уж потом добить.
Отчаянье опять нахлынуло на казака, но он постарался перебороть себя. Поддайся одной боли да сляг — и другую наберешь. Надо бы закончить схватку сколь можно быстрее, да как? Раздумывая, он для сбережения сил отступал, отмахиваясь от Темира, пользуясь тем, что руки у него длиннее, чем у татарина.
Телохранитель Нури-бея не спешил, дыхание со свистом, ровно, размеренно вырывалось из полусомкнутых губ, в то время как невольник втягивал и выпускал воздух, ровно гончая после заячьей травли.
— Поджал хвост, урусский шакал? — вызывающе прошипел Темир, чтобы вывести гяура из равновесия, заставить сделать опрометчивое движение. — Сейчас я проломлю тебе башку.
«А, раньше смерти не умрешь!» — вдруг решился Сафонка. Он вспомнил одну не весьма честную уловку, коей лет восемь назад научил его батюшка. Отскочив от Темира подальше, парень огляделся, увидел кучку мокрой грязи, перемешанной с дерьмом, и перепрыгнул через нее, оставив горку между собой и врагом. Будзюкей осуждающе покачал головой, бусурманы неодобрительно загудели: трусит гяур, бегает от правоверного, как пугливый олень от барса!
Ободренный отступлением противника, который доселе защищался храбро и умело, татарин кинулся вперед. Сафонка подцепил носком босой ноги комок грязи, швырнул его в сторону врага, метя в лицо, и прыгнул вслед сам, занеся саблю над головой.
Хотя грязь не попала татарину в лик, пролетела мимо, тот непроизвольно зажмурил глаза. И в этот самый миг Сафонка что было сил трахнул ворога лезвием по голове.
Поединщик повалился, словно серпом скошенный пшеничный колос.
Нури-бей раздраженно вскочил с подушек:
— Ты грязно сражаешься, гяур!
— Зато побеждаю!
Купец не нашелся, что сказать. Сафонка, решив, что не стоит ссориться с будущим хозяином, смягчил резкость ответа, продолжив:
— А разве честно против меня могучего бойца выпускать, уважаемый Нури-бей? Я ведь саблю в руках долгонько не держал, да и вымотан весь, для поединка не гожусь! Вот и пришлось хитрость применить.
— Знаешь, гяур, ты и впрямь способен стать не только янычар-агой, а кем угодно. Кидаешь во время учебной схватки сопернику грязь в лицо, разбиваешь череп, потом оправдываешься, что поступил правильно. Далеко пойдешь!
— Разве ты сам по-иному обращаешься с врагами? — вырвалось у Сафонки.
Нури-бей смолчал, поджав губы. С проломленной головой, бесчувственного Темира унесли на руках в палатку.
Будзюкей, не скрывая торжества (честно там или нечестно, а бой-то выигран его рабом, и Нури-бей публично унижен!), повернулся к купцу:
— Ну, и ты продолжаешь считать, что такой лев не стоит жалких двухсот тридцати золотых?
— Он действительно неплох, хотя еще сыроват. Любой знаток оценил бы его высоко — но не выше семидесяти!
