— Там… Ц-ц-целая армия идет прямо на нас… человек с-с-сто… — заикаясь от волнения (но не от испуга!), доложил Кузя.
Клим Неверов молниеносно вскарабкался наверх.
— Вон там… Погляди, — показал юноша, — вон в том окошке! Уже целую минуту все идут и идут… Сколько же их? Кто это может быть?
— Во всяком случае, не татары, и то хорошо, — сказал Клим. — Ну вот, — весело потер он руки, — наконец, делом настоящим запахло! — И громко скомандовал прямо с вышки: — Никола, сообщи Аннице и отцу Мефодию, к нам движется большой вооруженный отряд! Общий сбор! Женщины и дети в укрытие, всем мужчинам — собраться под вышкой!
Через четверть часа Медведевка была готова к обороне, гонцы поскакали в Картымазовку и Бартеневку с предупреждением и просьбой о возможной помощи людьми, отец Мефодий немедленно стал переводить женщин и детей в подземное укрытие, Анница же гарцевала на своем Витязе с луком и полным колчаном стрел за спиной в неизменно черном, боевом наряде (теперь, ввиду жаркого лета, из тонкого бархата), отдавая необходимые команды.
— Я не думаю, что с московской стороны нам может грозить опасность, — скептически сказала она.
— А кто ж его знает, хозяйка, — отозвался вдруг Епифаний. — Сказывают, братья великого князя смуту подняли, а наш Картымазов, между прочим, служит князю Борису Волоцкому, — он многозначительно сощурился. — О как! Я человек рассудительный, я думаю так: на Бога надейся, а сам не плошай.
— Молчите, отец! — ткнул его в бок покрасневший как рак Никола.
— Насколько мне известно, — скромно вставил, проходя мимо с детьми на руках, отец Мефодий, — братья великого князя находятся сейчас со всеми своими войсками очень далеко отсюда…
— Нечего волноваться, — успокоила всех Анница — Там же в засаде Гаврилко и Юрок, с минуты на минуту кто-то из них приедет и все расскажет…
По давно условленному правилу тот, кто нес засадную службу на дороге, должен был опознать приближающихся людей, если они знакомы, или запомнить их внешность, если видит впервые, сосчитать их количество, определить на глаз степень вооруженности и немедля тайными, специально проложенными лесными тропами скакать в Медведевку, опережая возможного противника не менее чем на четверть часа.
Но прошло еще полчаса, и ни Гаврилко, ни Юрок Копна, несущий с ним в паре службу, не явились.
Лицо у Клима вытянулось.
— Неужто они дали себя схватить? Нет, я не верю!
— Все в руках Господа, — перекрестился отец Мефодий. — Быть может, мы имеем дело с опытным и ловким противником…
Вдруг Анница широко улыбнулась:
— Я знаю только одну причину, по которой ни Гаврилко, ни Юрок не приехали.
— Какую это? — удивился Клим.
— Их не отпустил хозяин! А ну-ка — распахивайте ворота!
— Они здесь! Подъезжают! — заорал с вышки Кузя. — Это наши, наши! А за ними целая толпа народу!
Тут-то и начался тот невероятный переполох, какого не было в Медведевке с прошлого лета, с того памятного дня, когда вернулись из долгих странствий, освободив похищенную Настеньку, Медведев, Картымазов и Бартенев и привезли с собой нового друга — татарина Сафата.
Вот и сейчас — они снова были в том же составе — все вместе: и Медведев, и Картымазов, и Филипп, и Сафат с ними.
А еще был тут возмужавший и загоревший хрупкий Алеша, сильный и большой, изрядно поправившийся на купеческих харчах Ивашко, да не один; рядом в открытой повозке ехали купец Манин с Любашей, а за ним восемь человек его работников и пять телег, как вскоре выяснилось — с Любашиным приданым и еще кое с чем, что было сюрпризом купца к предполагаемому свадебному торжеству. Следом за ними шла целая вереница подвод, груженных камнем, досками, железными скобами и гвоздями, а сопровождали их не менее пятидесяти крепких мужиков с характерной для людей строительных ремесел прической — волосами, стриженными в скобку, и обручами на головах.
Возгласы, визг, крики, смех, плач, лай собак, ржание лошадей — и вдруг все эти привычные, известные, хорошо знакомые звуки перекрыл звук совершенно новый, неведомый, никогда не слыханный в этих местах, — звук струн большой лютни и красивый сильный мужской голос, перекрывший разом весь этот шум.
Вернутся герои из дальних стран,
Обнимут женщин своих.
Утихнет боль заживающих ран,
И будет их отдых тих!
Забудут они о том, что опять
Им завтра коней седлать.
Дайте героям детей приласкать,
Любимых расцеловать!
Высокий, чуть полноватый мужчина лет тридцати, одетый по-европейски, в кружевной белоснежной рубахе, в ботфортах и шляпе со страусовыми перьями, из-под которой на плечи падали длинные черные волосы, пел, играя на лютне, и все замерли, словно очарованные его голосом.
У мужчины было красивое, чуть пухлое, лукавое, хитроватое лицо с ухоженными усами и бородой — лицо плута и любимца женщин, и Настенька, едва высвободившись из объятий Филиппа, удивленно спросила:
— А это еще кто?
— Это? — переспросил Филипп. — Это — замечательный человек! — И громко объявил: — Представляю вам моего бывшего почетного пленника, а ныне доброго друга: лив Генрих Второй!
…Ливонское войско под командованием генерала Густава фон Шлимана терпело поражение за поражением; полк князя Оболенского одерживал убедительные победы, Филипп Бартенев снискал славу, почет и уважение всего московского войска; мешок с военной добычей, который после каждой битвы приносил ему десятник Олешка Бирюков, становился все тяжелее, и вот, два месяца назад, в одном из последних сражений, перед окончательным отступлением ливонской армии, произошел следующий эпизод.
Филипп, как обычно, в первых рядах наступающих крушил врагов налево и направо своей палицей, а иногда и знаменитым щитом великого магистра, неприятель спасался бегством, и, прекратив преследование, а затем окинув победным взором поле сражения, Филипп вдруг обнаружил далеко позади себя, то бишь в глубоком тылу, одинокого ливонского рыцаря, который, спешившись и склонившись к земле, с хладнокровным мужеством искал кого-то среди трупов, не обращая никакого внимания на близость врага.
Рыцарь был одет роскошно: инкрустированные золотом латы, шлем с забралом и пучком страусовых перьев, конь покрыт парчовой расшитой попоной, одним словом, все указывало на богатство и высокое происхождение.
Филипп не мог бы сказать точно — то ли он восхитился небывалой смелостью этого гордого одиночки, то ли возмутился его неслыханной наглостью, но, так или иначе, он подал знак своей сотне оставаться на месте, а сам помчался назад к одинокому рыцарю с твердым намерением вступить с ним в открытый и честный поединок.
Однако, увидев приближающегося Филиппа, рыцарь, вместо того чтобы выхватить меч и приготовиться к бою, вскочил на коня и попытался улизнуть, а когда понял, что Филипп, размахивающий своей жуткой палицей, вот-вот его настигнет, остановился, стал сдаваться и молить о пощаде, но на каком-то совершенно непонятном языке.
