Правда, похоже на крик брошенной любовницы? Но – к кому обращенный? К послу? К королю? К самой Франции? Нет, она и сама не способна была разобраться в своих чувствах. В отличие от своих подданных, которым дано было право предаваться грезам, Елизавета была лишена такого права, более того – на него был наложен запрет. В очередной раз покинутая человеком, чью важную роль в своей жизни она всегда отрицала, Елизавета должна была отказывать себе в печали, чтобы вернуться к реальности и вернуться к роли императрицы, забыв о том, что она – женщина.
7 ноября 1742 года Елизавета обнародует манифест, торжественно объявлявший о том, что Карлу-Петру-Ульриху Голштин-Готторпскому присвоен титул великого князя и теперь он является официальным наследником престола, Его Императорским Высочеством с русским именем Петр Федорович. По тому же случаю царица подтвердила свое намерение не выходить замуж. Нет, одинокая жизнь не была ее призванием, как бы Елизавета ни убеждала себя в этом! На самом деле она опасалась, выйдя замуж за человека ниже ее по званию или за чужеземца, даже если он будет иностранным принцем, разочаровать не только своих лейбкомпанцев, но и весь русский народ, верный памяти ее отца, Петра Великого. Потому, чтобы остаться достойной той роли, которую она согласилась играть, нужно отказаться от всякого официального, благословленного Церковью союза и по-прежнему соответствовать образу «царь-девицы», «царственной девственницы», уже вошедшему в российские предания.
Было у Елизаветы и еще одно опасение, уже впрямую с ней не связанное. А вдруг подросток, которого она избрала престолонаследником и окрестила православным именем Петр Федорович, вдруг этот мальчик, у которого в жилах совсем немного русской крови, так и не сможет или не захочет забыть свою настоящую родину? Ведь действительно – несмотря на все усилия учителя Симона Тодорского – инстинкт постоянно возвращал великого князя к его корням. И неудивительно: все, что он видел вокруг, только побуждало подростка сохранять в душе культ его родной Германии. Его поддерживало в этом само состояние и вид общества, улиц, лавок Санкт-Петербурга… Ему достаточно было оглядеться – и он замечал, что большинство людей на площадях города, во дворцах и в министерствах куда свободнее говорит по-немецки, чем по-русски. Многие лавки роскошного Невского проспекта были немецкими, с написанными по-немецки вывесками. В столице было несколько лютеранских храмов. Когда Петр Федорович оказался во время прогулки у караульного поста одной из казарм, дежурный офицер, которого он стал расспрашивать, часто отвечал ему по-немецки. Услышав звуки родной речи, Петр сразу же пожалел о том, что его спровадили в этот город, который – пусть и красив! – все же куда меньше дорог ему, чем самый захудалый поселок Шлезвиг-Голштейна. Реакцией на принуждение акклиматизироваться в России у мальчика стало отвращение к русским словам, к русской грамматике, к русским обычаям. Еще немного – и он просто стал бы страшно злиться на Россию за то, что она недостаточно онемечена. Не случайно же он говорил всякому, кто пожелал это услышать: «Я рожден не для русских, я их не устраиваю!» Заводя друзей среди заядлых германофилов, Петр Федорович постепенно выстроил вокруг себя собственную маленькую «родину» – она утешала его посреди этой большой страны, этой чужой родины. Окруженный узким кругом симпатизировавших ему людей, подросток претендовал на то, чтобы жить с ними в России так, будто их миссия – колонизировать эту отсталую и непросвещенную страну.
Елизавета же, с ощущением полной беспомощности наблюдавшая за проявлениями подобной навязчивой идеи у этого мальчика, которого она решила, как вырванное с корнями растение, пересадить в другую, совершенно чужую и чуждую ему почву, с тоской думала о том, что и абсолютная в принципе власть государя обретает пределы, стоит встать вопросу о формировании мятежной души. Уверенная, что делает все только для всеобщего блага, она с тревогой спрашивала себя, не сотворила ли самой большой в жизни ошибки, доверив будущее империи Петра Великого князю, который столь явно ненавидит Россию и русских.
VIII. Труды и радости самодержицы
Самой большой проблемой для Елизаветы было жить в свое удовольствие, не слишком пренебрегая при этом интересами России. Так трудно оказалось поддерживать это хрупкое равновесие в мире, где обмен чувствами происходит по тем же правилам, что и обмен товарами, где то и другое взвешивают на одних весах. Иногда она задумывалась, не должна ли была, столкнувшись с упрямством Людовика XV, не желавшего протянуть ей руку, последовать примеру племянника и искать дружбы Пруссии, которая, кажется, способна лучше ее понять. Хотя «приемному сыну» еще не исполнилось и пятнадцати лет, императрица возмечтала найти ему невесту – если не полностью немку, то хотя бы родившуюся и воспитанную на землях Фридриха II. Впрочем, в то же самое время она не потеряла надежды на возобновление добрых отношений с Версалем и, отправляя туда своего посланника Кантемира, просила того сказать королю по секрету, что она сожалеет об отъезде маркиза де Ла Шетарди и была бы счастлива снова увидеть его при дворе. Ла Шетарди в России тогда уже сменил полномочный министр господин д'Юссон д’Аллион, чопорный и педантично точный человек, к которому императрица не испытывала ни симпатии, ни почтения.
Французы продолжали разочаровывать Елизавету, и она утешалась тем, что, на свой лад, подражала моде той страны, которой восхищалась, несмотря на то, как себя проявляли ее официальные представители. Увлечение Францией выражалось в бурной страсти к нарядам, драгоценностям, безделушкам, манере говорить, носившим отпечаток «парижского». В посвященной дочери Петра Великого книге Казимира Валишевского так рассказывается об этом:
«Всяким модам свойственно подвергаться преувеличению, переступая через границы. У Елизаветы страсть к нарядам и к уходу за своей красотой граничила с безумием. Долгое время вынужденная стеснять себя в этом отношении по экономическим соображениям, она со дня восшествия своего на престол не надела два раза одно и то же платье. Танцуя до упаду и подвергаясь сильной испарине, вследствие преждевременной полноты, она иногда три раза меняла платье во время одного бала. В 1753 году, при пожаре одного из ее московских дворцов, сгорело четыре тысячи платьев; однако после ее смерти осталось их еще пятнадцать тысяч в ее гардеробах и два сундука, наполненных шелковыми чулками, тысячами пар туфель и более чем сотней кусков французских материй. Она поджидала прибытия французских кораблей в С. -Петербургский порт и приказывала немедленно покупать новинки, прежде чем другие их увидели. Английский посланник лорд Гилфорд сам хлопотал о доставке императрице ценных тканей. Она любила белые и светлые материи, затканные золотыми или серебряными цветами. Бехтвен, посланный в 1760 г. в Париж для возобновления дипломатических сношений между обоими дворами, вместе с тем добросовестно тратил свое время на выбор шелковых чулок нового образца…
Гардероб императрицы вмещал и собрание мужских костюмов. Она унаследовала от отца его любовь к переодеваниям. Через три месяца после своего прибытия в Москву на коронацию она успела, по свидетельству Ботта, надеть костюмы всех стран в мире».
Мужской костюм ей нравилось надевать, потому что она считала, что в нем легче удивить окружающих округлостью икр и изяществом лодыжек. У нее были красивые ноги: ее уверяли в этом и – уверили.
