У него перехватило дыхание. Солнечные лучи упали на влажный после отлива песок, ровный и твердый, и все вокруг словно залилось серебром — акры, мили, беспредельные просторы серебра, словно гигантский сказочный щит, брошенный ему под ноги. Ощутив невиданное воодушевление, точно античный герой, он замер на секунду, а затем посмотрел на рукопись, которую держал в руках. Он начал.
Женщина, собиравшая моллюсков, успела преодолеть расстояние, подойдя к нему совсем близко. Она шла по ветру и, будто сетью тщательно просеивая пальцами морскую воду, складывала креветок в заплечную корзину с крышкой. И хотя лето перевалило за вторую половину, вода оставалась холодной, и ее руки почти онемели. Все это время она брела по колено в воде по каналу, который почти скрывал ее склоненную фигуру, но вот она остановилась и выпрямилась, вслушиваясь и улавливая его бормотание на легком ветру, веявшем над Песками, точно песнь моллюска, которая ведет тебя к богатому улову. Она подошла еще ближе…
Привычка, даже самая безобидная, сложившаяся всего за несколько дней, может создать немало неудобств. Впоследствии он написал в своем дневнике, что разговаривал с пустынным заливом «с увлеченностью душевнобольного».
— Я, — снова начал он, обращаясь к небесам, песку и воде, — Александр Август Хоуп, полковник, член парламента от Линлитгошира и младший брат графа Хоуптона. Благоприятная фамилия — Хоуп
[4]
. Она совершенно отвечает надеждам моего дорогого батюшки. Он полагал, будто она вдохновит меня на самые высокие стремления, если конечно же соответствовать собственной фамилии… отлично, я ни в коей мере не должен об этом забывать! А если к ней к тому же добавить имена двух величайших воинов древности, одного греческого, а другого римского, — и в самом деле превосходно, греческого и римского, — то уж и вовсе звучит как цитата: Александр Август. Ваш покорный слуга, сэр; ваш покорный слуга, мэм; тяни «э-эм», не забывай тянуть гласные — ваш покорный слуга, мэ-э-эм. Затем поклон, не слишком глубокий, вы же младший брат почтенного графа и сами благородного происхождения. Армия, сэр, моя жизнь… непременно домашнее образование — все Хоупы обучались дома… ха!.. именно такое образование и является залогом отличных манер, как любит повторять мой отец… следует мне говорить таким же образом? Это вульгарно? Разве это забавно, я имею в виду, занятно? Я скажу об этом со смехом… именно здесь… ха!.. как мой дорогой старый батюшка… нет, нет… дорогой старый батюшка уже больше ничего никогда не скажет… никогда. С такими именами, как у меня, мне оставалась лишь одна дорога — в армию, и, к счастью, мои наклонности позволили мне последовать по этому пути. Не так уж и плохо. Или мои имена повелели мне… приказали, так-то лучше! Понимаете, военный человек во мне… велит мне вступить в армию, а мои наклонности и старания приносят благословенные плоды. Мне нравятся слово «плоды». Слегка растянем второй слог «плоды-ы»! Служил во Фландрии в 1794 году, бригадным майором Гвардейской пехоты под командованием генерал-майора Джерарда Лейка… затем отступление — предпочитаю об этом даже не вспоминать. Горд лишь тем, что довелось командовать Четырнадцатым пехотным полком во время наступления от Бюрена до Гойлдермасена… Го-ойлдерма-а-сена… в январе 1795-го. Принимал участие в битве, но был тяжело ранен, очень тяжело: нога, грудь; остался хромым, обеспечен пенсией, с 1797-го исполняю формальные обязанности вице-губернатора Тайнемаута и форта Клиф, к тому же вернулся к политике в партии моего большого друга мистера Питта
[5]
.
Человек, который в прошлом играл с Кемблом на одних подмостках, как-то раз сказал ему: «Не переставай играть, говори все, что угодно, но делай это до тех пор, пока оно не станет твоей второй натурой», — именно в этом и заключалась суть. В течение нескончаемо долгого тюремного заключения они проводили за беседами многие часы, дни, месяцы и годы. И все это время он боролся за собственное возрождение, за возможность вернуться к жизни в полной мере, нисколько не утратив при этом интереса к ней. Этот человек как-то сказал ему очень важную вещь — необходимо привыкнуть к звуку своего голоса. Однажды этот новый голос перестанет казаться чужим, затем его просто перестанешь замечать: новые черты характера легко появятся сами собой. И кажется, ему это удавалось.
Он мысленно вернулся к войне с Францией и выразил свою озабоченность военного человека по поводу мирного договора, только что подписанного в Амьене
[6]
. «Франция воспользуется им, чтобы снова вооружиться, поверьте мне, французы желают войны, и Наполеон Бонапарт в особенности испытывает отвращение к свободно рожденным англичанам. Бони
[7]
никогда не успокоится до тех пор, пока не обоснуется на английской земле. Помяните мое слово, это не мирный договор, это лишь короткая передышка в военных действиях» — эту фразу он краем уха услышал в одном из судов Лондона и тут же подхватил ее, точно она принадлежала ему самому. Затем он принялся репетировать рассказ о временах своей службы младшим офицером, повествуя о путешествии по всей Европе со своим учителем доктором Джоном Джиллом. «Это случилось в ту пору, когда в Европе всякому было так же свободно, как помещику в собственных угодьях». Он снова произнес вслух фразу, которая нравилась ему, льстила его самолюбию и доставляла огромное наслаждение; его воображение рисовало перед ним рощи, храмы, реки, парки, леса, и все они лежали у его ног, когда он повторял «так же свободно, как помещику в собственных угодьях». После такой фразы следовало сделать паузу, дабы воображение слушателей успело нарисовать блистательную картину угодий Хоуптонов, на которые, собственно, и намекалось. Затем он отправился в Италию — изучать живопись, а после в Египет — изучать пирамиды и бальзамирование, он отлично продумал путешествие до последней детали, к тому же бальзамирование его весьма интересовало. Он не без основания полагал, что одно лишь упоминание о подобном занятии могло бы произвести впечатление на многих его знакомых, в особенности на женщин, которые с молчаливым почтительным трепетом станут относиться к его мастерству и опыту.
Он отработал две версии того времени, которое он, по его словам, провел в Америке. К тому же в запасе у него были неиссякаемые рассказы о Лондоне, полные набожности или же исключительно светские: в зависимости от ситуации и компании. Он рассказывал о своих ранах и страданиях как о незначительных пустяках, упоминал о них достаточно часто, с хорошо отрепетированными меланхолическими интонациями, которые наверняка могли затронуть душу чувствительного собеседника, вызывая доверие и сочувствие. И в такие моменты его ирландский акцент звучал особенно выразительно. Он беспрерывно расхаживал по песку, жестикулируя свободной рукой, все реже и реже заглядывая в записи. И постепенно неустанное повторение заставило его забыть о целях, которые он преследовал. Исподволь, шаг за шагом он перевоплощался в другого человека. Он уже больше не примеривал на себя чужой образ, но все его существо приобретало иные черты. Оставшись наедине со своими видениями, с ощущениями перемен в самом себе, он продолжал страстно произносить заранее заготовленные слова, но теперь, освободившись от воспоминаний, не думая ни о чем другом, в полном уединении, он наконец почувствовал себя свободным на этом пустынном океанском дне.
