— Притеснениям? — переспросил дон Фернандо. — Тебе известно о каких-либо притеснениях, Пабло?
Пабло Гонзалес, первый заместитель дона, сидел справа от него. Он взглянул на Рамона тусклыми карими глазами — они казались безжизненными, в них не проникал свет, они не выражали ни малейшего чувства.
— Нет, господин, — отвечал Пабло, — мне неизвестно ни о каких притеснениях.
И он вернулся к еде.
— А ты, Франциско, — спросил дон Фернандо, — видел чтобы кого-нибудь притесняли?
— Дон Фернандо, — ответил я, — я слышал крики невинных.
Губы дона Фернандо скривились в удивленной ухмылке. Он внимательно изучал мое лицо.
— Невинных? — переспросил дон. — Это слово мне чуждо, Франциско. Я всегда считал, что среди неверных не существует невинных. Может, нам следует посоветоваться с падре Альбаром по этому занимательному теологическому вопросу.
— Дон Фернандо, — сказал я, — под невинными я имею в виду мусульманских женщин и детей. Они не воины.
— Дон Фернандо, — вступил Рамон, — действия ваших людей порочат все христианское войско.
— Нет, Рамон, — резко ответил дон Фернандо, — ты ошибаешься. Давая право своим людям поступать так, я оказываю им честь. Они заслужили это, рискуя жизнью в великом сражении.
— Дон Фернандо, — сказал Рамон, — я не могу мириться с подобными действиями.
— Тогда отправляйся домой, старик, — ответил дон Фернандо. — Эта война не для тебя.
С этими словами дон Фернандо махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и принялся за еду. Казалось, он забыл о нашем присутствии — чего нельзя было сказать о его людях. Они понимали возможные последствия такого обращения с великим магистром ордена Калатравы. Все лейтенанты дона перестали есть и подняли головы.
Дядюшка Рамон стиснул зубы, лицо его потемнело, вена на лысой голове бешено пульсировала. Он схватился за рукоять меча, и почти в ту же секунду люди дона Фернандо с грохотом смели тарелки и кружки со стола и тоже взялись за оружие, хотя и не вынули его из ножен. Они выжидательно посмотрели на дядюшку Рамона жаждущими крови глазами, а затем повернулись к своему хозяину, ожидая сигнала, как послушные собаки, желающие получить объедки с барского стола.
Я чувствовал на себе взгляды лейтенантов дона. Их глаза пристально изучали мои доспехи в поисках уязвимых мест. Я пересчитал возможных противников — двенадцать… Против нас троих. Нас изрубят на куски и оставят гнить в этой отвратительной яме.
Я нащупал рукоять меча.
Единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты, был звук методичного жевания дона Фернандо. Он продолжал спокойно поглощать пищу, будто обедал в собственном замке и ему был безразличен ураган чувств, в любой момент готовый вырваться наружу.
— Рамон, — произнес дон Фернандо, не отрываясь от тарелки, — неужели ты так устал от жизни, что готов отдать ее ради нескольких мусульманских шлюх?
В наступившем молчании Рамон решал наши судьбы. Он посмотрел на меня и Андре — очень внимательно, будто оценивая наши жизни. Затем медленно покачал головой и убрал руку с эфеса меча.
Критический момент миновал. Люди дона Фернандо расслабились, хотя и продолжали краем глаза следить за Рамоном.
Рамон медленно развернулся, подавленный, уничтоженный, и покинул комнату; мы с Андре последовали за ним.
Мы вернулись в лагерь, не произнеся по дороге ни слова, не обменявшись ни единым взглядом. Мы никогда не говорили об этом происшествии и о том, что увидели в замке, ни друг с другом, ни с нашими товарищами.
Войдя в палатку, Рамон приказал своим людям готовиться к возвращению в Акру. Возможно, он надеялся, что мы перестанем чувствовать себя причастными к злодеяниям дона Фернандо, уехав подальше от Торона. Думал, что мы сможем перестать слышать сдавленные рыдания детей.
В тот же день мы отправились в путь, везя четверых раненых в крытой повозке. Двое из них умерли по дороге, мы похоронили их в полном вооружении на обочине. Наломав и связав веток, мы установили импровизированные кресты на могильных холмиках, прочли погребальную молитву и двинулись дальше. Могилы остались на милость местных падалыциков, никто из нас не оглянулся.
Через два дня мы добрались до Акры. Солнце еще не встало, улицы были пустынны. Мы прокрались в резиденцию госпитальеров, словно дезертиры, ощущая горький привкус бегства, похожий на горечь на наших запекшихся губах.
* * *
Мне было не по себе от рассказа Франциско о кровавых событиях в Тороне. Слушать об этих происшествиях бы невыносимо.
Покинув его келью, я почувствовал слабость и огромное волнение. Спускаясь по винтовой лестнице, я спотыкался на крутых ступенях.
Когда прозвонил колокол, я не пошел на молитву и весь день провел в своих покоях, читая и перечитывая рукопись, исповедь Франциско, карту его души. Я искал источник его одержимости, какой-нибудь след, который выведет меня из тьмы.
Однако я никак не мог сосредоточиться на написанном. Мои мысли возвращались к рассказу о Тороне, и чернила на пергаменте казались пятнами крови. Между строк мелькали картины сражения. Вот темная лестница, по которой Франциско спускается в глубь замка. Вот воины дона Фернандо врываются в ворота, давя разбегающихся сарацин. Вот голова маленькой девочки с чистыми гладкими щеками оливкового цвета, насаженная на кол.
Короче, я был в смятении и не находил себе места. Я решил отыскать брата Виала и спросить его совета. Я обнаружил его в капитуле, в полном одиночестве: он рассматривал цветы, сорванные на внутреннем дворе.
— Брат Лукас, — сказал он, — у вас такой вид, будто вы встретили привидение. Вам нехорошо?
— Брат Виал, — ответил я, — не могли бы мы поговорить об исповеди Франциско?
— Пожалуйста, брат Лукас, поделитесь своими опасениями.
— Боюсь, брат Виал, что Франциско совсем запутался.
— Вы совсем запутались, брат Лукас? — переспросил он.
— Нет, брат Виал, я говорю о Франциско. В своем рассказе о битве при Тороне он не может отличить действия христианских рыцарей от действий их врагов — неверных. Такое ощущение, что ужас охватил всех и вся.
— Война — крайне неприятное явление, брат Лукас.
— Я весь день перечитывал исповедь Франциско, — продолжал я. — Я прочитал его рассказ о сражении при Тороне, наверное, раз десять. Я искал карту его души, какой-нибудь проблеск света, но ничего не нашел. Это больше походит на карту ада.
— О каких картах идет речь, брат Лукас? — спросил брат Виал.
— Простите, брат Виал?
— Вы упомянули какую-то карту, брат Лукас, — повторил он. — Разве монастырь получил новую партию манускриптов из Барселоны?
— Брат Виал, я говорю о более ценных вещах. Я имею в виду карту души Франциско.
