Холихед рассматривал ее, рассматривал свои руки, потом выдохнул:
— Как это все печально.
— Молчи. Твой проклятый мягкий голос… Ты лицемер. Хитрый подонок. Соблазнитель, растлитель, как все белые.
— Жена Джелуда, смею ли я просить, чтобы ты простила меня?
— Смейся, смейся надо мной, Холихед. Я это переживу. А вот ты, ты еще пожалеешь о содеянном, клянусь Аллахом.
Он поднял бородатую голову, руки его упали:
— Что же произойдет?
Она из угла каюты бросила на него пылающий взгляд:
— Я еще не насмотрелась на тебя. Наберись терпения.
И перебежала к стенке напротив; платок соскользнул с ее спины на пол. Она стала искать что-то на столе и в стенном шкафу:
— Что у тебя здесь? У тебя наверняка есть оружие. Чтобы отравить меня, или сбить с толку, или соблазнить, или убить. Покажи мне. Где ты его хранишь?
Она подбежала к Холихеду, тряхнула его:
— Да, оно у тебя на груди. Расстегни кобуру. Достань. Ну вот.
Она схватила похожее на револьвер оружие, повернула. Он зажмурился. Она ждала. Он не открывал глаз. Она, презрительно:
— За что ты так со мной обошелся?
Оружие упало к его ногам. Холихед еще больше ссутулился, открыл отрешенные, ничего не видящие глаза, внешние уголки которых словно разбегались в разные стороны, и наклонился, чтобы поднять револьвер:
— Я сам погашу свою жизнь.
Ее руки судорожно сжались:
— Давай. Ты это заслужил.
Он, стоя, сжимая в руке металл:
— Я заслужил… Кто может судить? В средоточье жизни объят смертию… Я вот не знаю, заслужил ли смерть. Теперь мне и с тобой довелось познакомиться.
Она бродила по комнате:
— Что у тебя здесь? А что здесь? Машины, чтоб соблазнять, околдовывать. Покажи их мне. Открой для меня шкафы, я хочу все увидеть. Так. Это и видел Джелуд. Теперь мне тоже придется прыгать на воду? Это все сделал ты. Дай на тебя посмотрю.
Она уставилась на него, пытаясь проникнуть в чужое лицо:
— Аллах! Какой-то европеец с длинной бородой… Мне надо к Джелуду.
Вдруг охнула, бессильно прислонилась к шкафу, запричитала:
— Пропала я. Что же теперь делать-то?!
И бормотала в таком духе какое-то время; потом внезапно смолкла, лицо ее сделалось пустым, она бессмысленно улыбнулась:
— Что делать, что делать… Все и так хорошо.
Повторила:
— Все уже хорошо. Да, все хорошо.
И под воздействием опустошительного чувства, наползающей тьмы, страха — но какого страха! — тряхнула разгоряченной головой.
Холихед стоял возле двери.
— Я скажу тебе, Холихед, что теперь будет. Ты его совратил. Зачем ты это сделал? Почему увел его с нашего корабля?
— Хотел, чтобы он мне улыбнулся.
— А я?
— Что — ты?
— Я ведь была его женой.
— Я ничего у тебя не отнял. Разве я баба?
— Славно! — вскричала она. — Это ты хорошо сказал. Ты хоть его видел, Джелуда? Или нет? Гордый бедуин, из племени аназа, ха! Пылкий, танцующий, на тучах гарцующий! Так ты хоть рассмотрел его или и сам подпал под колдовские чары? Таким был мой муж. Я тоже не просто баба. Это ты хорошо сказал. Я ненавижу, ненавижу его. Завтра он собирается на своем коне скакать там внизу. Он сам его кормит. Хоть бы конь сдох раньше! Хоть бы сломалась доска, по которой они будут спускаться! Хоть бы твой туман подвел, и волны поглотили Джелуда вместе с конем, чтоб муж мой исчез навеки!
Она снова набросила на лицо платок. Холихед тяжело дышал, оперся о стол:
— Я хочу уйти. Ох, больше не могу. Я хочу уйти, Джедайда.
Она, рыдая, склонилась над полом, рвала на себе волосы:
— Нет мочи жить…
— Ох. Уже ухожу.
Она схватила его за запястья; выпрямилась, держась за него; причитала-стонала:
— Подожди минутку, мой нежный тигр. Хочу еще поглядеть на тебя, мой тигр. Не убегай. Ты меня сделал нищей. От него мне только и осталось, что ты. Раскайся в содеянном!
— Я не могу раскаяться. Я сейчас не в силах лгать. Он был для меня счастьем. Был моей сладкой отрадой.
— Видишь. И ты еще смеешь такое мне говорить. Ты сделаешь, что я захочу?
— Да, Джедайда.
— Сделай это, — она почти задыхалась. — Сделай!
— Я этого не сделаю.
— Ради меня, Холихед, убей его. Я прошу. Ты умеешь все. Ты даже облака сумел сделать. Убей его, устрани. Ради меня.
— Я этого не сделаю.
Только теперь она зарыдала безудержно.
— Ради меня. Для меня.
И вдруг схватила его за бороду. Черты ее лица исказились, глаза стали пустыми-невидящими. Она стиснула ему руки:
— Ты должен… должен быть вместе… вместе со мной. Другого не остается. Раз так, ты должен быть вместе со мной. И я тебя не отпущу. Ты отправишься со мной. Что… что ты на это скажешь?
— Ты требуешь, чтобы я был с тобой?
— Да, ты тоже уедешь. Мы уедем сегодня же. Или завтра. На мою родину. Джелуда ты больше не увидишь.
Тем же вечером Холихед попрощался с инженерами техниками физиками. Дескать, климат Шетландских островов для него неблагоприятен. Он уезжает, чтобы поправить здоровье. Большего он из себя не выдавил. Выглядел он осунувшимся, как после отравления; все подумали, он слишком много работал с новыми субстанциями. Когда наутро Бу Джелуд, сириец, сопровождаемый шлюпками и большими судами, совершал свою первую верховую прогулку по морю — эти потрясающие триумфальные кадры транслировались во всех градшафтах континента, — Джедайда и Холихед уже летели над Северо-Германской низменностью. На юго-восток летели они. Скопления людей и гигантские города попадались все реже. Появились синее теплое море, маленькие острова. Потом вынырнули берега новой земли: желтые горы, обширные песчаные поверхности. Под Дамаском они сели на лошадей. На протяжении всего путешествия европеец не видел лица Джедайды. Когда на каменистом плато их остановил отряд рассыпанных в цепь бедуинов, Джедайда назвала себя и белого от нее отделили, теперь его сопровождали мужчины. Племя аназа вместе с племенем Джедайды стояли лагерем возле Эд-Даба
[79]
.
Женщина потребовала судебного разбирательства, объяснила в присутствии шейха:
— Бу Джелуда, моего мужа, желаете вы видеть. Его со мной нет. Он теперь занялся облаками, по которым хочет скакать верхом. Он больше не держится за нас. Он уже не аназа.
