— Куда вы направляетесь, Кюлин?
— Еще не знаю.
— Все-таки скажи мне, куда.
— На север… На восток… Какая разница. Всего тебе хорошего, Тен Кейр.
Обеспокоенный Кюлин тотчас велел своим трогаться. Тен Кейр наблюдал за их шествием; его посланцы сопровождали колонну. От бельгийских сенаторов Кейр эту встречу утаил; сам он не успокоился: что за люди эти гренландские ветераны, каковы их намерения… Он чувствовал себя взбудораженным, не мог их отпустить просто так. Правда ли, что они мирные поселенцы? Но он был бессилен что-либо изменить. Прошло несколько недель; его наблюдатели не могли больше ничего сообщить о колонне: она, мол, рассредоточилась. Не иначе как из-за голода, утешал себя — сомневался — Тен Кейр. Гиганты по ту сторону Пролива буйствовали по-прежнему; он бледнел при одной мысли об этом. Он сидел над градшафтом Брюссель. Камешки из ужасного Лондона, где тон задают Кураггара и Ментузи, похрустывали у него в кармане. Его несло куда-то; он сам не понимал, куда.
На юг, ко все более цветущим ландшафтам, повернули гренландские моряки. Они странствовали небольшими группами, поддерживая контакт друг с другом. Когда перед ними вынырнули черные Аргоннские горы
[98]
и в этой безлюдной местности они начали голодать, Кюлин остановился и ждал неделю, пока подтянутся все группы. В долине реки Эр
[99]
собралось около трех тысяч человек, прибывших на телегах и повозках, запряженных волами лошаками лошадьми. Елки в лесах уже пустили светло-зеленые побеги; в молодой хвойной рощице Кюлин разговаривал с бывшими младшими командирами:
— Мы должны разделиться. Теперь в самом деле должны. Мы не сможем прокормить себя, если останемся вместе. И потом: когда мы вместе, нас легче перебить. Брюсселец Тен Кейр в покое нас не оставит.
Он расхаживал между двадцатью мужчинами и женщинами. Юный Идатто (очень худой человек, сумевший избавиться от характерной для горожан тучности) схватил его за руку:
— И что теперь будет с нами?
— Ты, Идатто, больше не будешь болеть.
— Это понятно. При таких условиях — нет. При такой жизни не поболеешь.
— Мы должны разделиться.
— Но я хочу остаться с тобой. Иначе я снова заболею… еще хуже, чем прежде.
— Ты в этом так уверен, Идатто?
— Мы не хотим разделяться, Кюлин.
— Мы будем вместе в пределах маленьких групп, этого и я хочу. Но двигаться так, как двигались до сегодняшнего дня, мы не можем. Ты сам знаешь, как много среди нас голодных.
— Я согласен голодать, и другие тоже согласны, лишь бы не потерять друг друга. Спроси Берсиханда, спроси Магина — да кого хочешь. Они все думают, что лучше голодать, чем расстаться.
Кюлин высвободил руку; молчал, глядя в землю; шевельнул губами. Потом:
— Что ж, говорите.
Мужчины и женщины, один за другим, повторяли то, что сказал болезненный Идатто. Они окружили Кюлина, пытавшегося вырваться из кольца. Недоуменно подались назад, когда Кюлин, открыв светлые глаза, с угрозой выкрикнул:
— Ну так и делайте, что хотите! Сдохните от голода, дайте себя убить, оставайтесь вместе. Я вам мешать не буду. У меня нет такой власти, чтобы помешать вам. У вас тоже нет такой власти, чтобы помешать мне. Я от вас ухожу.
Идатто, умоляюще:
— Почему?
— Ты еще спрашиваешь. Ты спрашиваешь! Уже одно то, что ты спрашиваешь, — плохой знак. Ты сейчас здоров, Идатто: и для чего ты здоров? Я удивляюсь тому, что вы все делаете со своим здоровьем. Больше того, я этим возмущен. И должен прямо сказать: мне за вас стыдно.
Кюлин, словно очень устал, лег на траву, вытянулся, повернулся на бок, зарылся ладонями в рыхлую землю. Некоторые как будто поняли это движение. Курчавая ширококостная Даматила положила руку на плечо растерявшемуся Идатто, заглянула ему в лицо:
— Успокойся, малыш.
И пока они молчали, Кюлин медленно поднялся. Даматила тронула его за руку. Хотела говорить. Но Кюлин поднял обе руки, посмотрел на нее и на других. И теперь все поняли, что он думает о Гренландии: о вулканах глетчерах древних тварях. Все это клубилось-думалось между ними. Кюлин пожевал тонкими губами:
— Даматила, друзья! Нам придется разделиться. Чтобы не погибнуть.
Теперь они поняли. Молоденький щуплый Идатто плакал, скорчившись на земле. Кюлин какое-то время молча прислушивался. Слышны были лишь всхлипывания юноши.
— Продолжать этот разговор, друзья, — только расстраивать себя. Скажите об этом другим, кого здесь нет. Скажите так, чтобы они поняли. Но я заранее уверен: они поймут, ради чего стоит жить.
Еще несколько дней оставались они вместе в долине реки Эр. Когда в кюлинской группе, на опушке еловой рощи, вечером загорелся большой лагерный костер и младшие командиры собрались у Кюлина, люди поняли, что теперь всё закончилось. Но никто не чувствовал такой тоски ужаса боли, как в первый день, когда они услышали о роспуске кочующей колонны. Сперва командиры сидели вокруг гигантского гудящего костра; устроившись на мшистой земле, смотрели в живое красное сияние. Потом Кюлин поднялся, поклонился огню, бросил в него — все еще глядя перед собой — куртку, ремень. Застыл, стоя на коленях и пригнув голову к земле. Снова поднялся (другие молча наблюдали), дотронулся до ближайших елок, поклонился им. Сев опять на свое место возле костра, он раздвинул губы, не отводя взгляда от пламени:
— Должен вам сказать… — говорил он почти беззвучно, руки бессильно лежали на коленях. — Нет, говорить тут нечего. Вы сами всё видите. Вот это, это огонь. — И уронил голову на грудь. — Я каюсь, — прошелестел. — Каюсь.
Круг растерянных сдвинулся теснее. Кюлин шептал:
— Только не делайте вид, будто вы не поняли, о чем речь. Я сильный. Я не позволю себя сломать. Я смотрю туда. Туда внутрь. Смотрю ему в лицо. Вот. Я поднимаюсь. Встаю напротив него. Смотрю ему в глаза. Сквозь глаза. Глубже, в голову. Еще глубже, вплоть до затылка. Я вижу его. Я на это осмелился. Я выдержу. Я стою на коленях. Но я не упаду. Не отведу глаз. Да хоть обухом по голове — вы меня с места не сдвинете.
Широкоплечий негр поднялся; подошел, тяжело ступая, к Кюлину; встал на колени позади него; сжав губы, смотрел через его плечо. Кюлин с хрустом упал, зарылся лбом в землю.
Тихое женское всхлипыванье… Потом она взвизгнула — эта крепкая женщина с теплым печальным лицом, с пушком над верхней губой. Протянула руки:
— Прочь! Гренландия. Вулканы. Чудовища. Чур меня! Чур! — Вскочила и убежала.
Мужчины отшатывались от огня с яростью, чуть ли не с бешенством. Они видели: огонь, Исландия, они всё это уже распознали. Такое знание было насилием над собой: к горлу подступала тошнота, ветераны сблевывали, судорожно выгибали шею, терли глаза, сблевывали снова, падали навзничь…
