И все эти люди, которые теперь бродили по благоуханной земле, пили вино, вбирали в себя пряные ароматы, снова — после долгого взаимного отчуждения — чувствовали влечение друг к другу. После змей Уайт Бейкер по этим местам двигались, одна за другой, разные группы беглых поселенцев (британских фландрских франконских ютландских) — и все они тоже подпадали под влияние здешних чар. Чар этого нескончаемого Сегодня, свежести, вечного обновления. Каждый глоток воздуха здесь будто подталкивал к тому, чтобы дать волю своим порывам — вывернуть себя наизнанку.
СЕРВАДАК — молодой еще человек с изжелта-бледным лицом — сидел в одиночестве под ярко-зеленой лавровишней и пытался подманить Свет-Моих-Очей: соседку, которая поселилась на берегу Дордони
[107]
одновременно с ним. Ах, она непременно должна к нему подойти! Ведь она уже ходила с ним в чащу леса, где стоит священная хижина, и они вдвоем отправлялись в сладкое странствие… Он повторял это снова и снова, но смуглая Свет-Моих-Очей на уговоры не поддавалась. Он неподвижно сидел под лавровишней с перекрученными ветвями. А женщина, наклонившись к кустику гороха, подтрунивала:
— Сервадак, ты так долго сидишь под деревом, словно уже стал его корнем. Ну-ка подними глаза: твоя макушка, кажись, и вправду зазеленела!
— Свет-Моих-Очей, ты сегодня достаточно поработала.
— Посмотри на мои руки, Сервадак, какие они толстые. И с каждым днем делаются все толще. Того гляди лопнут. Меня это радует.
— Для чего ты так много работаешь?
— А вдруг я нарожаю детей, Сервадак? Кто же их будет кормить?
— Я буду. И другие тоже.
— У меня есть руки, они — мои дети. Я не стану сидеть под деревом без дела. Взгляни, какой у меня вырос горошек.
— Иди ко мне, Свет-Моих-Очей!
— Горошек тоже говорит: иди ко мне. И мои курочки. И трюфели.
— Иди ко мне, Свет-Моих-Очей. Радость моя! Если я и сижу здесь, так только ради тебя: я смотрю на твое поле и радуюсь, что по нему идешь ты. Взгляни на мой горох. Разве он ничего не стоит?
Она засмеялась:
— Плохой горох! Поле заросло красными сорняками. Когда появятся стручки, я тебе помогать не стану.
— Подойди поближе.
— Хочешь пойти со мной в хижину? Но я этого не хочу.
— Просто подойди ближе.
— Чем это тебе поможет, Сервадак?
— Поможет. Мне поможет, даже если ты приблизишься всего на шаг.
— Ах, милый друг! Мне грустно, когда я вижу тебя. Ты такой бледный. А мы ведь уже давно ушли из Бедфорда
[108]
.
— Я уже отдалился от Бедфорда на сто лет. Когда я впервые увидел тебя среди прибрежных скал, на севере, — тогда-то те сто лет и закончились. Это было вчера. А может, сегодня. Сегодня я увидел тебя в первый раз. Точнее, сейчас я тебя вижу в первый раз. Иди же ко мне, Свет-Моих-Очей.
— Ах, зачем ты зовешь меня, Сервадак! Стоит мне выйти на свое гороховое поле, ты уже тут как тут, словно дрозд.
— Но дрозду отвечает дроздиха.
— Я тоже тебе отвечаю.
— Ты не дроздиха. Ты мне не отвечаешь.
Он протянул к ней руку. Она опустила голову, всхлипнула, потеребила столбик, к которому подвязывала горох, и пошла к Сервадаку — медленно, потом быстрее; позволила ему, упавшему на колени, поцеловать ее; сама нежно поцеловала его в глаза и в губы.
Он приманил ее снова, на другой день, и еще раз — на следующий. Эта девушка с курчавыми темно-каштановыми волосами и стройной фигуркой всегда была ласковой и оживленной, но слегка усталой; всегда медленно обводила преданным взглядом деревья землю людей; и с каждым днем все больше сияла — словно владычица этих мест, — казалась все более открытой. Она носила строгую рабочую одежду британских поселенцев: серую или коричневую длинную куртку, черные женские шаровары — свободные, подвязанные под коленями и вокруг щиколоток. Когда однажды она появилась в пестром платке, обернутом вокруг головы, Сервадак, сидевший под лавровишней, поднялся на ноги.
— Да, Сервадак! Я и тебе кое-что принесла. Цветную куртку. Посмотри, какие у них яркие куртки.
— У кого яркие куртки?
— У змей. У мужчин. Очень многих.
— Свет-Очей-Моих, но я ведь не имею отношения к змеям.
Она вздрогнула, подошла ближе:
— Не говори этого. Что ты такое говоришь? Мы тут все — змеи.
— Ты сама знаешь, я сказал правду.
— Нет, не будем об этом. Не хочу тебя слушать. Не пугай меня.
— Что ты хочешь мне дать, платок? Куртку? Если ты так хочешь, если я получу их из твоих рук, я с радостью буду их носить.
— Благодарю небо за то, что ты согласился. Ах, Сервадак, отойди же от дерева: под деревом ты не станешь красивее. Ты такой бледный, будто покинул Лондон только вчера.
— Я уже сто лет как его покинул. Неправда, что я не загорел. Я ведь работаю. Взгляни на мой виноградник, Свет-Моих-Очей.
— Я принесла тебе яркую куртку.
— Ну так иди же сюда!
Она подбежала к нему.
— Не хватай меня, Сервадак. Сними рабочую блузу. Видишь, это зеленая шерсть. Тебе нравится? Куртка красивая. Ах, она будет тебе к лицу!
— Правда? Ну-ка покажи. Вот, надел. Ну и как я тебе?
— Отлично, отлично! Замечательно. Полюбуйся на себя сам.
— Я буду ее носить всегда.
— Не надо, не хватай меня. Хочу на тебя посмотреть. Ну, разве не красавец? Пойдешь завтра со мной петь песни?
И она радостно повела Сервадака через его поле, по пути окликнув кустики фасоли, показав своего друга лавровишне:
— Теперь, Лавровишня, Сервадак тебе изменил. Он больше не сидит с тобой. Ему нужен солнечный свет. Он хочет двигаться. И должен покрасоваться перед другими.
Она привела его на свое поле:
— Это Сервадак. Вам нравится его зеленая куртка? Ведь правда, она красива, как мой платок? Постой, я обовью твою шею фасолевым усиком. Ну, Усик, что скажешь о куртке Сервадака?
— Дай его сюда.
— Пусть он будет на твоей шее.
— Я хочу взять его в руки. Он же от тебя. Ты его растила. А когда он увянет, я спрячу его в ладонях, и он будет жить в моих руках, в плечах — нет, это ты будешь там жить.
Она, вздохнув, отвернулась.
— Что с тобой, Свет-Моих-Очей?
— Называй меня как-нибудь по-другому.
