— Я не душу тебя.
— Я падаю!
И она упала со скамейки на мягкий зеленый дерн.
— Майелла, жизнь моя, я знаю, что меня ждет. Может, оно и по заслугам, но я не смирюсь. Ну-ка ну-ка, вот ты где…
Он, пыхтя, навалился на нее. Она вскрикнула.
— Покричи-покричи, жизнь моя…
— За что, Сервадак? Я всегда была доброй. Помогала тебе в саду. А как часто я ходила с тобой в хижину!
— Пока ты оставалась там, все было хорошо. Но как только покидала хижину, хорошее кончалось. Сейчас-mo мне хорошо. Я себя изводил тоской. Я и сейчас ее чувствую, хотя уже сжимаю тебя в объятьях. Я больше не желаю такое терпеть. Не могу. Будь умницей и смирись, Майелла, не проклинай меня.
— Я, Сервадак, погибну в твоих объятиях. Ты не должен стискивать меня. И не рви мне платье!
Он стонал-страдал, умирал от восторга:
— Кто лежит с тобой рядом, и есть Сервадак. Ничего плохого с ним уже не случится. Можешь убить. Возьми мой садовый нож и убей. Сам я тебя не отпущу. Я останусь здесь. Навсегда. Навсегда.
— Помогите! Помогите хоть кто-нибудь!
Она все скулила. Потом глубоко вздохнула… и побелевшая верхняя губа, вздернувшись, обнажила зубы. Майелла обмякла, сознание ее помутилось.
Прошло какое-то время, прежде чем забывшийся мужчина заметил ее молчание. Он неуклюже поднялся, взвалил легкое тело себе на плечо, потопал к своему полю; добравшись до деревянного домика, уложил девушку на кровать. Как она вскинулась! Каким взглядом поглядела вокруг! Он лежал на полу, улыбался.
— Что это?! Где ты лежишь?
— Рядом с тобой, Майелла.
Она соскочила с кровати, ее взгляд заметался по комнате:
— Это твой дом!
— Да.
— Тебе надо идти к Диуве.
— Надо было. Но ко мне пришла Майелла.
— Неправда: я хочу уйти.
— Ты, Майелла, теперь останешься со мной. Навсегда.
— Я пойду на свое поле.
— Это пожалуйста. Иди. Оно теперь и мое. Этот дом — твой и мой. Теперь ты будешь жить здесь.
— Нет!
— Не сомневайся: будешь жить здесь, Майелла. Чтобы было по-другому, я не позволю. Ты ведь не станешь требовать, чтобы я убил себя. Я тебя заполучил. И не отпущу.
— Ты болен!
— Может, и так. Но жить без тебя я не в силах.
— А как же я?
— Ты, Майелла, моя жизнь, плоть от моей плоти. Теперь ты здесь, и так будет всегда. Мы с тобой неразлучны, как дерево и его тень: их ведь нельзя оторвать друг от друга…
Он дрожал, стискивал ее бедра. Она не понимала, кто он. Ей было так больно, что хоть криком кричи. Она повернулась, притянула его лицо к своему, поцеловала, взглянула в глаза, принялась упрашивать, жаловаться, трясти за плечи:
— Ну же, Сервадак! Ты ведь мой друг, Сервадак! Ты мой хороший отросток лавровишни… Давай, сядь. Я сяду рядом. Ты будешь смотреть на меня. Будешь слушать, как квохчут мои курочки, и подзывать их к себе. Будешь бросать камни в воробьев, чтобы они не склевывали мой горошек. Рядом с моим домом цветет липа. Сервадак! Во всем разлито такое блаженство…
— Блаженство только в тебе.
— Не говори этого. Послушай. Ты меня пугаешь! Но и ты тоже — мое счастье.
— Ты — мое единственное счастье.
Тут она возмущенно вскрикнула, да так пронзительно, что он ее отпустил, а сам остался стоять где стоял. Она бросилась к двери, на ходу обернулась к нему (в замешательстве схватившемуся за спинку кровати), вернулась.
Он, с бессмысленными глазами быка, получившего смертельный удар, бормотал:
— Не уходи, Майелла. Не уходи.
Руку к ней на сей раз не протягивал. Она, уложив его на постель (он не сопротивлялся), еще заставила себя сказать:
— Мне надо домой. Я скоро…
Потом тихо вышла из комнаты, тихо прикрыла за собой дверь, постояла за дверью, прислушиваясь, — и побежала на свое поле. Перед домом повалилась на лужайку, вспугнув кур и голубей: заговаривала свою боль, плакала-всхлипывала так долго, что почти надорвала грудь.
И потом ей пришлось закутаться до бровей в платок, так как лицо у нее покраснело и распухло:
— Диува, я пришла к тебе. Я сама. Сервадак, мой друг, не захотел. Не представляю, что теперь будет. Вылечи его. Помоги нам. Сделай, что считаешь нужным.
— Ты плакала. Чего ты хочешь?
— Не знаю, чего я хочу.
— Сядь и успокойся. Не плачь. Не плачь больше, Майелла, перышко мое шелковое! Оставайся тем, что ты есть. Ты, Майелла, когда-нибудь видела закат на море, в устье Жиронды, напротив Бордо? Там такие мощные краски — расплывающееся золото и кровь; всё бушует и рокочет, одно сквозь другое. И море тоже не остается спокойным: дрожат водная поверхность и воздух; повсюду сияние, пурпур. А после наступает затишье. Ты вдруг видишь со своего холма деревья. Деревья будто выныривают из земли: черные ветви на фоне светлого неба. Они и раньше были здесь, да только ты их не замечала. И пока ты смотришь на причудливый рисунок этих ветвей, на толстые стволы, тоже черные, — небо бледнеет. Становится белым-пустым. Но это только так кажется, в первый момент: на самом деле оно не белое. На нем уже появились голубоватые нежные цвета, полосы и дымка, будто сейчас выдохнутая, и что-то красновато-фиолетовое, уже почти растворившееся в белизне, — я наблюдаю вечер за вечером, как оно надвигается на нас с моря. Под конец ты видишь деревья совершенно отчетливо. Перед тобой — поля и холмы. Тьма, закругленная тьмой и вместе с нами все глубже погружающаяся во тьму. Майелла, так вот и люди всегда приходят ко мне: в этом пурпурном и золотом сиянии. Для них не существует полей и деревьев, трюфелей артишоков горошка. Они не помнят о курах. Помнят только о пурпуре, рокоте, гибели, смерти. При чем же тут твои травы и стручки, Майелла? Я Диува. Мы сейчас на Гаронне, нас изгнали из Лондона и с Британских островов.
— Я хочу сказать тебе, Диува: меня так сильно обидели, что мне стыдно перед самой собой. Обидел и унизил меня Сервадак. Я это чувствую, но не могу объяснить, чем. О, мне надо взять себя в руки…
— У тебя на дворе куры. Что они сейчас делают? Ты ведь не хочешь, чтобы они разбежались и погибли. Ты посадила артишоки…
— И деревья у меня тоже хорошие, и животные хороши, и день хорош. И все вроде бы хорошо, и Сервадак… Нет, — всхлипнула она внезапно и прижалась к Диуве, от неожиданности широко раскрывшей глаза, — он был хорошим. Забери его от меня. Так должно случиться. Я не могу объяснить, почему. Уведи его прочь. Я не хочу ненавидеть. Иначе я потеряю себя, всех вас.
— Но ведь я это и предлагала, Майелла. Что ты видишь сейчас: только пурпур или фиолетовую дымку и деревья?
