Покатился вперед, загрохотал-заревел Делвил:
— Эй вы! Ментузи, помоги! Кураггара! Вот его шея, вцепись в нее! Его нога — хватай ногу!
В черном воздухе, высоко, сипы напрягли лапы; сложив крылья, двумя камнями упали вниз, на странное существо, — но внизу была пустота, они обрушились в ельник.
— Держите его! — бушевал Делвил; теперь он поднялся во весь рост; брел, шатаясь и размахивая руками; топотал многотонными ножищами.
Существо как бы растеклось: серебряными чешуйками поднялось повыше, стало почти неразличимым на фоне заполнившего все небо белого сияния. В этом сиянии Ментузи и Кураггара, обескураженные своим падением, от сломанных верхушек елей покатились по стволам вниз. Змеи Делвила вяло обвисли; красная медуза высунулась, дрожала; рот ее широко открылся; массивный колокол она вывернула наружу. Делвил почувствовал боль, будто внутренности у него разрывались. Он задыхался, почти теряя сознание, в этом белом туманном море. Сипы в беспамятстве качались вместе с елями; медуза дергала его кишки. Он наклонился, рванул ее за щупальце и, осоловело поглядывая — из облаков — себе под ноги, заковылял обратно, на запад.
Выкрикивал свою ярость в черное небо. Еще раз, уже перейдя Хафель, остановился, чтобы собраться, стряхнуть оцепенение. То, что произошло, немыслимо: ведь на груди у него турмалиновый лоскут, пробудивший к жизни Мардука… Делвил обернулся на восток; ноги не держали его, подкашивались. Медуза, снова окутанная белесыми сумерками, вздымала пугливые щупальца, будто хотела что-то ухватить, и судорожно втягивала обратно разбухший колокол.
Над Хафельландом плыла молочно-белая дымка. Деревья медленно покачивались на ветру. Невидимые птицы упоительно щебетали. В домах хижинах сараях спали люди. Взрослые потягивались: им снилось, будто они кочуют по широкой теплой равнине, ведомые бесплотным призраком. Дети в соломе не открывали глаз, но губы у них подергивались: смеялись. Да и сам Делвил — пока брел, хватая ртом воздух — чувствовал, несмотря на обжигающую боль в кишечнике, сладкую усталость. Это было приятно. В достающей до облаков, налитой кровью голове мелькали странные мысли: о людях, летних прогулках, о каком-то бассейне с золотыми рыбками… Колени всё норовили подогнуться. Запрокинув голову, Делвил жадно глотал туманный воздух. И вдруг шлепнулся на задницу. Невыносимо-резкая, как удар хлыста, боль. Заставила его вскочить. На запад, на запад! Сипов он прихватил с собой. Двинулся через Ганновер. На Рейне пришел, наконец, в себя. Два дня не переставал кричать.
Сипы тем временем полетели на запад; вернулись — смущенные, разъяренные. Сидели у него на голове, пока он переходил Дуврский пролив:
— Ментузи, Кураггара, к чему мне турмалиновые полотнища? Что толку от нашей силы? Неужто он нас победил?
— Он сбежал. Надо бы еще раз к нему наведаться.
— Не хочу. Хочу в Корнуолл. Отыграюсь на тамошней земле. Непременно. Видели, как он претворился в свет? Я же раздеру землю в клочья.
Кураггара, визгливо:
— Всю Землю! Вместе с людишками. Вместе со скалами и морями.
В Корнуолле, однако, Делвил провел долгие недели в бездействии, только ревел и плакал: «Он прав. Я раздеру Землю в клочья». От Ментузи все гиганты узнали о происшедшем. Отчаявшийся Делвил наконец проскрипел сквозь зубы: «Мобилизуйте все средства, которыми мы владеем». И тогда, охваченные безумной жаждой уничтожения, белоголовые сипы и помощники Делвила вломились в ближайшие континентальные города (еще не разрушенные). Они опустошали фабрики Меки. И отовсюду, где, как они знали, хранились турмалиновые полотнища, эти полотнища выволакивали. Скидывали их кучами на холмы Корнуолла, вокруг стенающего Делвила.
Потом занялись преображением самих себя. Сбросили птичьи перья. В Дартмурском лесу рос, наращивал свою плоть Делвил. К западу от него, на Бодминских болотах
[115]
, — Ментузи. К северу, на реке Теймар
[116]
, — Кураггара. Они образовали большой полукруг, открытый к северу. Места там хватало и для других гигантов. Горы полотнищ нагромоздили они вокруг себя.
— Не устроить ли новую Гренландию? — ерничал Ментузи. — Мы развесим полотнища над всей Землей, скомкаем земной шарик. Не наслать ли нам на Европу море? Не сдвинуть ли Северный полюс к Экватору?
Делвил, глухо:
— На север! Все силы бросить на север! Мы уже отправились в путь. Оберегайте эти полотнища, чтобы у вас не отняли власть.
Кураггара, вырастающая из горы, возле реки Теймар:
— А когда Земля будет растерзана, я полечу по воздуху!
Делвил:
— Растите! Напитывайтесь землей! Возьмите с собой в путь всё, что сможете. На север!
И гиганты, обуреваемые темной ненавистью, направили ужасный кулак своих совокупных сил на север — против моря, по которому плыли когда-то в Европу ящеры и турмалиновые полотнища.
— Я снова нашлю на землю чудищ! — кричал Делвил.
ПО ЗЕМЛЕ всех ландшафтов, по всем континентам и островам, среди расцветающих и роняющих листья деревьев, между принюхивающимися или бегущими, голодными или сытыми животными передвигаются смертные люди. Чувствуют свои руки, умеющие хватать, впитывают соки земных недр. И потом — через какое-то время — засыхают. Старятся слабеют седеют. Чуждые силы работают над ними. Кажется, еще недавно человеку была свойственна напористая гордая мощь — и вдруг она исчезает, от нее остаются лишь слезы. Реки текут, как прежде, безмятежно высятся лесистые горы, каждый день восходит желтое солнце, незыблемо ночное иссиня-черное небо… Только людям предстоит умереть, что-то медленно вытесняет их из жизни.
Сперва — бесшумно — кто-то принимается заново расписывать их тела. Накладывает серые штрихи вокруг глаз, подкрашивает голубовато-белым губы. Потом по лицам проходится резец: подтесывает скуловые дуги, чтобы они резче выступали над ввалившимися щеками. Глаза постепенно вваливаются, замуровывают себя, холодно глядят из провалов. Чья-то подспудная работа разрушает нос, над ноздрями образуются впадины. Люди едят и пьют, как и прежде, но приостановить этот процесс не могут. Тонкий хребет носа превращается в широкую тропу между двумя уходящими вниз жесткими склонами с темными влажными пещерами — ноздрями. Кожа, когда-то покрытая пушком, походит теперь на туго натянутый поверх лица пергамент и тяготит, как маска; человек, выглядывающий сквозь прорези такой маски, кажется жалким, беспомощным. С людьми происходит то же, что с разрушающимся зданием. Они это чувствуют, но молчат. И их челюсти по-прежнему перемалывают хлеб, измельчают мясо, будто ни о чем не догадываясь, — а тем временем тело внизу иссыхает, деревенеет. Желтеют когда-то изящные уши; из них выбиваются наружу пучки жестких волос. Рты лишаются зубов, губы неприятно сморщиваются, хотя когда-то были влажно-алыми, гладкими. От ключиц по шее — к ушам, к подбородку — косо тянутся желваки (заметные теперь мышцы); при каждом движении губ они натягиваются. Костистыми становятся руки, а пальцы — узловатыми и дрожащими. Люди же сидят в отупении, бродят в отупении, терпят всё это. Пока не придет Последнее, что едва ли уже их взволнует: Смерть, настигающая свою жертву через печень, или сердце, или семенные яички, или изъеденную раком матку. Или вдруг лопается сосуд в иссохшем мозгу. Мозг вздрагивает; глаза, метнув безумный взгляд, замирают. Был человек…
