На Корнуолле, пожирая землю и всасывая реки, гиганты боролись с собственным сознанием. К рыкам грома примешивались их хрипы и гулкое бурчание. Сознание норовило от них ускользнуть. И когда кто-нибудь из гигантов стонал, другие тоже принимались стонать, чтобы этим шумом его разбудить. Делвил (на чьей спине теперь разместился Дартмурский лес) шевелил только веками. Стволы сосен и елей, свободно перемещаясь по его кровеносным сосудам, в каких-то местах пробуравливались сквозь черную, словно зола, кожу. Камни, попадавшие в него, как в воронку, уже забили все нутро до самого горла. На плечах, на груди выступали их грани, превращаясь в обрывы и ущелья: ловушки для пенящейся воды.
И вот однажды, когда Делвил стоял под бурей — о чем он думал, о чем хотел вспомнить? — затылок обожгла боль. Поначалу его это не встревожило; только голова, поросшая лесом и раскачивающая озёра, склонилась ниже. Но потом еще и пальцы дрогнули, и рука согнулась: в затылке жгло; какая боль! Делвил пощупал затылок. Его как будто окликнули. Откуда же? Он заворчал. Слезы Венаски падали ему на плечи, стекая вдоль шеи. Оклик: «Делвил Делвил Делвил». — Над ним потянулась мысль: меня окликают, по имени. — «Делвил. Делвил». — Вместе со слезами пришел этот крик. Пальцы его всё пытались что-то нащупать, они теперь были теплыми; сзади, из-за плеча, донесся сквозь бурю чей-то голос:
— Делвил! Помоги же! Меня опутали травы. А я хочу к тебе.
«Она зовет меня по имени. Все время — по имени. Имя. Так было, когда ускользнул Мардук». Взбудораженный Делвил грезил-стонал: «Мне нужно удержать при себе полотнище».
Слезы щекочуще-обжигающе скапливались за ушами. Делвил пожаловался: неужто другие не слышат? Вдруг чьи-то руки зажали ему рот. То были действительно руки, они легли на глаза. Он, задыхаясь, отдернул голову; светлый ужас пронзил его.
— Делвил, я не могу к тебе пробиться. Что ты стоишь столбом? Подними же меня, милый брат!
— Ох! — Вздыбился он, простонал гулко: — Прочь! — Стонал теперь вместе с другими: — Камни. Это всё камни ручьи. Они отнимают сознание.
Тут снова громыхнуло: черный каленый луч. Делвил крепче прижал к груди полотнище.
— Мои руки держат тебя. Они так рады тому, что уже рядом с тобой! Сама я тоже скоро приду, ничто меня не остановит. Ты — моя кровь. По тебе я тоскую. Тоскую, Делвил!
В его мозгу что-то дрогнуло-мелькнуло. Захотелось шевельнуть ногой. Что это висит у него на груди? почему омертвели ступни?
— Ты меня не собьешь с толку. Море уже подступает. Мы разорвем Землю.
— Мы одной крови, и ты тоже тоскуешь обо мне. Я знаю, хоть ты и противишься. Мой рот теперь рядом с тобой. Вот он. Мертвый брат, посмотри на море: оно прекрасно. Ты же чувствуешь меня, ты чувствуешь всё. Ты — лес гора река. Смотри на сладкую жизнь, к тебе льнущую. На нашу сладкую жизнь, на лес реку гору. Позволь им подняться к тебе. Просто позволь им подняться.
Сознание покидало его: «Я сейчас должен застонать. Они должны стонать со мной вместе. Она должна меня разбудить».
— Мое сердце спешит к тебе. Оно уже здесь. Мертвый брат, оглянись. Сейчас ты станешь живым!
Голова его дернулась назад. Сквозь кромешный мрак, мелькая меж молний, приближалось, приближалось нечто: кровоточащий комок. Поигрывая артериями, приблизилось — бесшумно-медленно — пурпурно-полыхающее сердце Венаски. Погрузилось в толщу горы. На какие-то секунды пронизало ее теплым током. Мягкая тьма пролилась-прожурчала сквозь Делвила, до самого основания.
— Почему бы и нет, Делвил? Почему бы и нет?
Голова его как бы уже отсутствовала, бушующее море слилось с сумерками.
— Мертвый брат, теперь нам с тобой хорошо. Теперь я до тебя добралась. Ляг, вытяни ноги. У тебя есть ноги, пусть они подогнутся. Падай! Падай! Мы оба падаем. Ах, это так приятно — упасть…
Уже не Делвил: то, что вытянулось по плоскости Горой Озером Лесом, растеклось-распалось на части. Уже не Делвил.
И к другим гигантам — от Бодминского болота до Эксмура на Бристольском заливе — поднималась, словно прибывающая вода, Венаска. Они, погруженные в сиенитовую породу, боролись с прорастающими сквозь них зелеными кристаллами авгита, с летучим песком, засыпающим лбы, с грудами камней, забивающих жилы. По ним струились прохладные горные ручьи; внутри них тоже прорезывались источники: по кровеносным сосудам бежали грунтовые воды. Внезапно в них что-то вздрагивало. Губы выпячивались. Что-то — мольба или пение — проникало в уши. Что-то осторожно прикасалось к их шеям, пальцам. И пока гиганты еще удивлялись-ворчали, стараясь стряхнуть с себя странный сон, в сокровенных глубинах они чувствовали блаженство, рты их так и оставались открытыми. Все мысли вдруг исчезали, словно дымка тумана поутру. Зато сон обретал слепящую яркость: их окликнули по имени — Кураггару, Тафунду, Ментузи. Чьи-то слезы капают им на затылок, нежно воркует чей-то голос… Кто это… Согретое чьим-то теплом замедленное падение… Пугающе-ласковый нежный голос: Кураггара, Тафунда, Ментузи! Если смерть такова… Ах, стоит ли жалеть о земной юдоли…
Уже не было гигантами то, что, медленно оседая, распадалось на леса и горы. Море, с грохотом подступающее, обрызгивало, смывало обломки крушения: древесные стволы, легкие камни и турмалиновые лоскутья. Измельчало все это о скалы, из-за чего лоскутья вспыхивали и что-то взрывалось. Потом черная морская дорога, тянувшаяся с севера, схлынула. Тысячерукое водное чудище убралось восвояси, в Кардиганский залив. Туманная дымка над морем развеялась. Ирландия, с которой потоками стекала вода, снова вынырнула из волн. На Корнуолле с треском раскалывались, скатываясь вниз, каменные головы и руки гигантов.
ИЗ ВСЕХ ДЫР И ЩЕЛЕЙ градшафтов, засыпанных обломками, вылезали растерянные люди. Они остались без пропитания; среди них возобладали ненависть и каннибализм. Крепко спаянные орды с Британских островов (представлявшие наибольшую угрозу), остатки населения затопленной Ирландии — всё это, убивая и грабя, пробивалось сквозь Западную Европу. Фабрики Меки были уже разрушены, поля же пока лишь в незначительной степени возделывались поселенцами. Как губительный ливень — как град, — обрушились люди, пощаженные пятой гигантов, на новые для них ландшафты. Многие месяцы продвигались они вперед. Оставляя за собой трупы. Те местные жители, что чувствовали себя достаточно сильными, окапывались в глухих лесах или на полях — в одиночку, но чаще объединяясь в боевые товарищества; убивали каждого, кто к ним приближался; становились жесткими, как кости; охотились на животных. Этот ливень, затопивший европейский континент, — эта чудовищная Катастрофа — закончился (в первом своем, самом мощном проявлении) через год. Однако передвижения масс, перемещения вперед и назад, новые извержения пострадавших и их набеги продолжались потом очень долго.
Исландские ветераны, еще в разгар нашествия, оказались достаточно подготовленными, чтобы дать ему отпор. Они встали заслоном против ужасных орд — и сами внушали не меньший ужас. Они работали с такой же самоотдачей, как в те времена, когда летали над вулканами. Задерживали группы людей, заставляли их разделиться или гнали дальше. Повсюду появлялись вооруженными, повсюду поддерживали друг с другом связь — будь то в бельгийских областях, на Сене, в среднем течении Луары или на Роне. Им пришлось превратиться в живую стену — чтобы защитить более благополучные ландшафты к югу от Гаронны, не допустить их разрушения. Они дотащили до Кале, Гавра, Антверпена, до устья Жиронды корабли, которые после гренландской экспедиции ржавели и гнили в северных гаванях. Отремонтировали эти суда и переправили на них множество народу в просторные и давно освоенные африканские ландшафты, в Северную и Южную Америку.
