Старый Санудо сидел на полу. Ему разрезали рукав; он плакал. Карчери, с распухшим лицом, пробурчал:
— Вы теперь делайте, что хотите. Я же впредь буду ориентироваться только на себя.
И потом, когда они начали шепотом обсуждать случившееся, он, не меняя позы, упрямо повторял: «Делайте, что хотите. Что хотите». Они совещались — в то время как в коридорах за закрытой на засов дверью гремели чужие песни, — куда им теперь податься, чтобы переждать неприятные события. И молодые, и те, что постарше, единодушно считали, что этот мятеж захлебнется еще быстрее, чем прежние — военные — мятежи. Сенаторы пожимали плечами, смотрели на бледные лица друг друга, жались к стенам и думали: все равно раньше или позже злая судьба их настигнет; по сути, им повезло уже в том, что они продержались так долго.
— А что будет дальше? — проскулил Санудо.
— Когда? — Карчери с трудом разлепил распухшие веки.
— Когда нас больше не будет. Они вот говорят, нам повезло уже в том, что мы продержались до сих пор. Так что же будет дальше? Эти-то что умеют? Мы-то им, пьяницам, отдадим все. А что они с нашим добром сделают?
Карчери попытался улыбнуться:
— Могу себе представить. Мы после этого еще пару годков протянем, если, конечно, они не перебыот нас от скуки. Они в своем воодушевлении, возможно, вернутся к родным обычаям и просто нас всех сожрут. Я поздравляю вас всех — вы получите теплые жилища, в их желудках. Вашими соседями будут чеснок, сельдерей и коньяк.
Когда шум снаружи затих, они потихоньку выбрались из здания. Дошли до площади перед ратушей. Их никто не узнал. Настроение, царившее на ближайших улицах, было смесью радости, детского добродушия и кровожадности. Бунт еще не распространился по всему Милану, но на улицах уже дрались за место в иерархии и за добычу. И уже видно было, как некоторые ушлые европейцы примазываются к цветным, чтобы потом возглавить их движение, как прислушиваются к выступлениям митингующих, которые скапливаются повсюду, как отзывают в сторонку самых умных ораторов, как ведут кого-то с собой в полнящееся ревом здание ратуши.
Равано делла Карчери пережил определенно пошедший ему на пользу приступ праведной ярости, когда на дороге к северу от Милана вдруг раздались хлопки кнутов и из-за поворота выскочили лошади, на чьих спинах стояли во весь рост цветные наездники; эти циркачи вскидывали руки, животные фыркали. Потом ноги наездников оказались в горизонтальной плоскости, а коричневые торсы свесились чуть ли не до земли. Дикари — они никогда не подчинят себе коренных итальянцев и их заводы; так что все складывается к лучшему… Сенаторы поспешно свернули в пиниевый заповедник, и Карчcери ущипнул за руку Джустиниани, черноволосого молодого человека с желтовато-бледным нервно подрагивающим лицом; молча кивнул на проносящуюся мимо дикую охоту.
Джустиниани задрожал, отвел глаза:
— И я должен смотреть на это… Мне стыдно. Я не хочу долго жить, если придется смотреть на что-то подобное.
— Ты слишком молод. Взгляни на мое лицо. Еще сегодня утром ты не поверил бы, что такое возможно. Не плачь. А то я сам заплачу. Как они швырнули меня на землю… Кто это, собственно, был — тот, кто пнул меня ногой?
— Не знаю.
— А я бы очень хотел узнать. Профессионал… Я бы предпочел, чтобы ему отрубили не голову, а ногу.
Молодой человек обхватил Карчери сперва левой, потом и правой рукой, простонал:
— Тогда я буду плакать за тебя, раз уж я такой. И я скажу тебе, Карчери: думай обо мне что хочешь, из-за моих слез, но я не собираюсь оставаться тихоней. Я стоял вместе с другими в этой толкотне, когда на тебя напали и случилось ужасное. Мы все оказались… беспомощными. Я-то не был таким. Но от других это ощущение, это подлое ощущение беспомощности передалось и мне; я мог бы и один стоять рядом с теми, я бы даже ради тебя не заставил себя шевельнуться. Но: я уже достаточно наказан — тем, что смотрел на такое. Один раз это случилось, но больше не повторится.
— Со мной уж точно не повторится, Джустиниани. Да и они вторично ко мне не полезут. Они, небось, решили, что с меня хватит. Но есть ведь и другие, не только я, а с ними почему бы и не попробовать свои силы… Что ты, к примеру, скажешь о стройном молодом человеке, черноволосом и с неудовлетворенным выраженьем лица, который вздумал бы однажды проводить до дому этого проклятущего Равано делла Карчери… Твое личико, которое матушка всегда так старательно мыла припудривала поглаживала смазывала кремом, — они бы тогда по нему смазали еще раз. У них есть и славная пудра — песок африканских пустынь, галька с Атласских гор, — ты в этом еще убедишься. Поцеловать мне, что ли, твое нежное личико — а, малыш? Думаю, завтра это уже не удастся…
Они пошли дальше; Джустиниани опустил голову, взглядом уперся в траву, наморщил лоб:
— Ты ни в чем не знаешь удержу, Карчери. Открой свои карты. Скажи мне прямо, что у тебя на уме. Я происхожу из старейшего рода нашей страны, ты тоже. Я не поддамся. Вонючим африканцам. Этому сброду, чья сила заключена — где? В чреслах. В мошонках мужчин, в бабских чревах. Эти болтливые обезьяны толстобрюхие попугаи… Мне стыдно даже говорить о них как о людях. Они только что слезли с деревьев и плевать хотели на нас…
— А мое разбитое лицо? А сломанная рука Санудо?
— Не надо, Карчери. Дорогой, не напоминай мне больше об этом.
Тут Карчери потянул молодого человека в сторону, расположился с ним под деревом, спросил, точно ли поблизости никого нет. И потом, привалившись к Джустиниани, забормотал, помогая себе жестами. Дескать, не надо говорить слишком громко. Молодому человеку лучше проявлять осторожность. Даже по отношению к людям своего круга. Если бы они услышали его рассуждения о крови, старейшем роде и так далее, их реакция помогла бы ему кое-что понять…
— Сколько вообще осталось этой старой крови? То есть людей, в чьих жилах нет ни капли африканских примесей? Лучше не будем об этом. Еще одно-два поколения, и всем нам придет конец. Мы станем десертом — так сказать, шоколадом, бутербродами для пикника; основная же пища будет сплошь желтой и черной. От Тибра до По будут странствовать верблюжьи караваны. Я бы тоже предпочел, чтобы эти африкашки были зелеными, как трава, — тогда бы я их растоптал: смотри, вот так. Но твои друзья, мошенники, уже сейчас готовы идти на уступки чужакам. И кровь их мало стоит. Им плевать, будут ли они существовать и завтра, — им лишь бы выжить сегодня. Мошенники, да, — но мошенники беспомощные. Счастье еще, что Санудо сломали руку. Это они заметят скорее, чем мое изуродованное лицо, это их разозлит больше. Наши братья, наши друзья! Трусливый сброд, подонки, заслужившие свою участь. Знаешь, что бы я сделал теперь, если б не моя распухшая рожа?
Он перешел на крик; юноша, сидевший с ним рядом, испуганно зажал ему рот.
— Я бы отправился к каннибалам. Перешел бы на их сторону. Да. Я научил бы этих вонючек, как им вести себя дальше. Сделай это ты! Пусть они сожрут все! А, ладно. Один народ, одна банда подонков…
