— Я не хочу ничего другого, кроме как помогать тебе.
Старший опять помолчал; потом медленно проговорил:
— Что ж, в таком случае ты уничтожишь те дома и те предприятия, где еще стоят наши — ваши — аппараты. Они пока не полностью уничтожены. И даже не полностью выявлены. И еще ты назовешь имена известных тебе мужчин и женщин, которые с вами сотрудничали и которые пока живы.
Стройный молодой человек выдержал его взгляд. Он назвал много имен. Мардук дал ему в сопровождение тридцать вооруженных охранников. Через несколько часов, в светлый полдень, Ионатан с пятнадцатью мужчинами и шестью женщинами снова стоял перед консулом. В зеленом костюме и светло-синем пальто — том самом, которое было на нем, когда Мардук повел его в лес, и с тех пор так и не очищенном от земляных пятен.
В той мягкой и сдержанной манере, какая появилась у него после возвращения с побережья, Ионатан уселся рядом с Мардуком, распахнул пальто, стал выкликать каждого из арестованных по имени. Прежде чем допрос подошел к концу, он изменился в лице и, побледнев, повалился вперед. Вечером его не было, когда допрошенных — пятнадцать мужчин и шестерых женщин — отвели куда-то на задворки и ликвидировали.
На следующий день, ранним утром, консул в черном шелковом пальто, опустив большие задумчивые глаза, ровными шагами шел по городу. Дул теплый ветер. С глухим рокотом проносились над головой летательные аппараты. Огромные площади. Гигантские металлические быки — с ножом в боку, упавшие на колени — молчали на своих каменных постаментах. Толпа обтекала Мардука. Трибуны, будто парящие в воздухе, открытые стадионы, на которых девушки и мужчины гоняют палками мячи… Выкрашенные ярко-красной краской дома, с мачтами и вымпелами, где раздают искусственные продукты, на крышах — изогнутые маяки для грузовых летательных аппаратов… Выходы станций подземки поблизости от главного продовольственного склада; нарастающий гул и жужжание поездов, идущих от фабрик и центральных складов, — и тех других поездов, с нижних ярусов, которые пересекают районы продобеспечения по радиальным веткам или обходят по периферии и от которых можно подняться по шахте к любому дому. Дерзко прогуливающиеся мужчины южного типа. Небрежная походка, посвистывание, сигарета: это потомки мулатов — с серыми лицами, приплюснутыми носами; победоносное великолепие белых женщин; тупо-деловитое мельтешение тех, кто здесь уже пообвыкся, их апатичное спокойствие, когда они сидят за столиками кафе, пьют или курят: их тихие голоса, почти не меняющиеся выражения лиц… В золотисто-желтых таларах по улицам проходят священники, напевая-выкликая-заманивая. Горящие глаза Мардука останавливаются на каждом встречном. Дыхание у консула неуверенное, прерывистое. Как странно, что женщины отступили в тень… Они изменились быстрей других: похоже, после прекращения великой смутыони утратили тонус, вновь встроились в роль матерей, даже прислужниц мужчин. Ионатан, облаченный в золотисто-желтый шелк (как священник), с непокрытой каштановой головой, легко шагает рядом с консулом, улыбается, поймав его отчужденный взгляд. Ионатан хочет уехать из города; Мардук его отговаривает:
— Перетерпи это. Не отстраняйся, Ионатан. Хотя я понимаю тебя. Мы все живем под чудовищным давлением… Оглянись вокруг.
Издалека доносится жуткий рев металлического быка. В то же мгновенье шум на улицах стихает, люди замедляют шаг, останавливаются и вперяют взгляд в каменные плиты мостовой. Мардук, сверкнув глазами, хватает Ионатана за руку, он явно не в себе; плечи его трясутся, глаза кажутся опухшими:
— Тебе такое неведомо. Ты ведь этот город не знаешь? Он как ветер, который залетает мне в рот, хватает за лицо. Я иду сквозь ветер. Посмотри на этих мужчин и женщин, станции подземки, улицы, летательные аппараты… Быка ты только что слышал. Дом Меки, слепой консул Марке, я сам, стоящий здесь, ты: как все это осчастливливает! Как все это осчастливливает меня, делает наполненным, душевно-блаженствующим. Пьяным, Ионатан!
Ионатан молча ведет его за руку. Консул продолжает говорить, с расширенными горящими глазами. Внезапно Ионатан отворачивается, отпускает руку Мардука, плечи его беззвучно трясутся. Он всхлипывает. Мардук, остановившись у решетки палисадника, терпеливо ждет, пока этот приступ закончится.
— Ты слишком рано вернулся, Ионатан. Тебе бы следовало дольше побыть у моря.
Тот поднимает потемневшие глаза.
— Разве я привел тебе недостаточно доводов?
— Я… Мне незачем забывать свою мать. — Ионатан теперь смотрит на Мардука чуть ли не с нежностью. — Я ее… снова родил, в муках. Так же, как когда-то она — меня.
Следующие его слова едва слышны:
— Смотри вон на тот дуб. Смотри все время на его крону. Тогда я буду рассказывать. Только не отводи взгляд от дуба! Она пришла ко мне. Мама. У моря. Кусок за куском. Я отчетливо видел ее возле воды. Сперва я увидел… руку. Эта рука… была раздроблена. Как же я себя скручивал! Рука двигалась, пальцы разжимались и сжимались. В судорогах. Но я, я, Мардук, сумел ее остановить. Рука успокоилась. Я сумел это, Мардук. И с другой рукой — тоже. Я добился, чтобы все пальцы двигались медленно. Потом настал черед плеч. Маминых. Прежде я часто клал голову ей на плечо. Я чувствовал, что я дома, когда прикасался к ее плечу. Ее плечи… Я их не… Не узнал. Смотри на листья, Мардук. Виноват в этом ты. Плечо было с трещиной. Будто его распилили посередине. Или будто оно само распалось. Этого я не мог поправить. Как же я напрягался… Понадобились долгие часы, чтобы исцелить одно только плечо. Эту лакуну в нем. Прежде чем части соединились. Но они все же соединились! И руки были на месте, и пальцы двигались спокойно… А голову я поначалу не видел. Однако меня не смущало, что вместо головы на плечах у мамы цветок, мак, — вялые красные лепестки; некоторые свисали вниз, и я различал в середине темную коробочку с пыльцой. Мне она казалась глазом.
Мама была кареглазой. И вот к вечеру глаза ее тоже появились. В самом деле. Я увидел маму в красной шляпе с красными лентами, и настроена она была очень благодушно. Я простоял на пляже много часов, не двигаясь, так как боялся, что плечи снова распадутся. Но у меня получалось удерживать всё вместе. Правда, поначалу я несколько долгих секунд не смел вздохнуть. А после долго не мог ни есть, ни спать. Ночью лежал в постели как парализованный, как мертвый. Проснувшись наутро и выйдя к морю, я начал с того, на чем остановился накануне. Тебе мешает, что ты должен все время смотреть на листья? Так мне легче рассказывать… В конце концов я сделал ее всю. Живая и движущаяся, в привычной одежде, — такой она вышла из твоего леса. Через лакуну. Мне пришлось мучительно бороться за это. Но — получилось. Теперь все опять хорошо.
— Она не разговаривает?
— Нет пока. Но я научу ее говорить. Я знаю, что мне достанет сил на всё.
— Увидишь, она меня проклянет.
— Не думаю. Она же видит меня. И знает, с кем я сейчас.
Ионатан гордо смотрит вперед. Несколько дней назад, видя, как он страдает, Мардук хотел отдалить его от себя. Испугался, что юноша заставит его расслабиться и тем подтолкнет к гибели. Теперь же — консул отворачивается от дуба, обнимает за бедра дрожащего человека, чьи глаза ввалились и обведены серым. Мардук, хоть и подавленный, с блаженством ощущает тихую вибрацию, колыхание чужой дышащей плоти. Думает: «Я ему сочувствую и этим держусь. Он — моя боль и мой направляющий. Я хочу удерживать его при себе, пока он такой. Пока он страдает и не умеет себе помочь, пусть остается в живых — чтобы я ничего не забыл».
