Но тут же голос ее опять стал текучим:
— Нет, все-таки хотела. Я этого хочу. Ты этого хочешь, Марион.
Она взмолилась:
— Не ты ли тот Мардук, что прогнал собравшихся в зале? Я хочу услышать это от тебя.
— Ты сама знаешь.
— А ты не хочешь спросить, Мардук, о Мардук, кто я? Неужели нет?
— Балладеска! Кто ты — познавшая десятки мужчин, цветных и белых, сильных и нежных, — я очень скоро узнаю сам.
Тут она вскрикнула. И когда он прижался губами к ее губам, она его обняла. Темный всерастворяющий вал поднялся в нем, стал Мардуком. И в этих слезах неистовстве боли была благодать, было блаженство, добытое из Балладески. Оба теперь не двигались, держали друг друга.
— Я обрела тебя, Мардук. И ты обрел меня. Сам так захотел. Нам уже не обойтись друг без друга. Я предложила тебе пари; и не буду молить о пощаде. Я хорошо вооружена. Ты хотел бы размолоть меня своим костяком. Но не думай, что ты сильней; ты, Мардук, трус и слабак; тебе не представится случай меня помиловать.
— Если бы я видел тебя, Балладеска! Как хорошо, что я хотя бы слышу твой голос. Говори еще…
— Как хорошо, что я тебя слышу, Мардук. Я опять прихожу в себя. И больше тебя не забуду. Ты уже понял, почему я бросила тебе вызов? Чтобы унизить тебя. Увидеть жалким. Через три минуты мне это удастся. Теперь ты меня не пугаешь. Теперь я сорву с тебя занавес…
— Не умолкай, Балладеска!
— Теперь тебе понадобился мой рот. Потому что ты — убийца. Ты знать ничего не знаешь, кроме убийства. И хочешь меня задушить. Мой рот — он не для тебя. Тебе лишь бы грезить.
— Я сейчас обращу кинжал против твоих малодушных слов.
Она возликовала:
— Этого я и ждала. Именно этого. Мардук, сделай так. Сделай же!
Он ударил кулаком по стене; слабый свет проник в комнату из-под двери.
Его большая взлохмаченная голова приподнялась, засопела; лицо исказилось, горящие глаза ищут Марион.
— Кто, кто из нас двоих хочет грезить, Дивуаз? Кто из нас вечно грезит?
Ее взгляд застыл. Так вот он каков, Мардук. К этому телу она привязалась. Ее руки держат этот торс.
И она… Она, дымовая груба — немая, захлестнутая волной, — не произнесла слово «блаженство»; жаркая струя дыхания медленно вытекла из покоящегося женского тела, потом воздух устремился в нее, влажно сверкнули белые зубы. И Мардука в мгновенье ока рвануло прочь. Он таял. Неуправляемый самолет, зигзагом рванувшийся сквозь серые тучи. Что значат жизнь и смерть? Рот его так и остался открытым.
— Сейчас ты умрешь, Мардук.
— О Марион, — сказалось изнутри того, кого прежде звали Мардуком, — пусть умру. Ты… Ты само блаженство. Господи, прости нас обоих.
Она ничего не слышала и не видела. Дрожь сотрясала ее, в голове жужжало гудело. Он не почувствовал, как ее руки отстраняюще уперлись в него, как мышцы вдруг налились силой, которую она никогда прежде не показывала. Приподнявшаяся жаркая голова, сопящая: голова Мардука остановилась перед ее глазами. Ослепшие глаза Марион цепко удерживали только одну эту голову. Переполненную-проломленную блаженством, переливающуюся через край. Голова приникла к ключице Балладески, к груди, проваливалась сквозь ребра, в грудь. В самое нутро. Марион прокусила себе бесчувственную губу. Сглотнула, коротко всхлипнула.
Вот оно, пари. Озноб. Ужас. Те руки отпустили ее. Глубокая тьма. Ужасная, дребезжащая, как жесть, душераздирающая мука наслаждения. Именно она заставила Марион вытянуться на простыне.
Марион привстала и села рядом с Мардуком. Встряхнулась. В темноте прошла несколько шагов, нащупала табурет.
Голос Мардука:
— Кто там?
— Я. Я здесь, рядом. Сижу на табурете.
Нет, Мардук не победил ее. Дело в чем-то другом. Было что-то другое, страшное. Она соскользнула с табурета, упав сперва на колени, потом распростерлась ничком на полу. Подержать бы что-то в руках, что-то мягкое: куклу, ребенка. Она погладила пол. «Пора, пора», — плакало в ней; «я не хочу больше жить».
Она поднялась и пошла, покачиваясь, очень тихо переступая босыми ступнями.
— Куда ты? Осторожнее, не наткнись на стены.
— Я хочу только подойти к окну.
У окна Балладеска остановилась: скулила всхлипывала, не разжимая губ; барабанила кулаками в стену. Охнув-застонав, распахнула окно в черную ночь, легла животом на подоконник; наклонилась головой вперед, ниже. Подняла ноги, пронзительно вскрикнув. Когда Мардук подбежал, она уже опрокинулась: ноги взметнулись вверх. Черный оконный проем был пуст.
МАРДУК СТОЯЛ среди комнаты. Тряхнул головой. Подошел к окну, провел рукой по подоконнику. Содрогнулся. Потом. Нахмурил лоб, поднял кулаки; вдруг, вздернув подбородок и взвизгнув, повалился на пол. Выгнув спину, уткнулся ртом в паркетину, прижался губами к доске. Его крики проникли сквозь стены. По коридору уже бежали охранники. Дежурный капитан стучал колотил в дверь, наконец взломал ее. Подскочив к Мардуку, поднял его, а тот, с нахмуренным лбом, повис на капитане и, уставив невидящий взгляд в пространство, продолжал кричать. Капитан усадил его на постель, одел. Потом повел этого трясущегося возбужденного человека через комнату. Но тот дошел только до середины и быстро вернулся назад, снова и снова спрашивая: «Что мне теперь делать?» Внезапно его скрутила судорога, но он овладел собой, отпустил плечо капитана и, раскинув руки, крикнул:
— Охрана, охрана!
— Я здесь, мой консул.
— Шум. Шум. Хочу, чтобы был шум.
И он ударил кулаком по металлической задней стенке письменного стола:
— Хочу больше шума. Вот так. Чтоб был шум.
Вместе с капитаном он выскочил на ночной двор. Оказалось, разбившуюся уже унесли. Консул дрожал ревел:
— Тревога! Тревога!
Солдаты ударяли в жестяные щиты. Колотили железными прутьями по каменным плитам. Но Мардуку этого было мало. Он стоял в центре черного — плотного, все более плотного — круга мужчин, колотящих по каменным плитам. С воплями поднимал кулаки и обрушивал на себя. Весь остаток ночи он не давал себе роздыху. Стоял, страшно напрягшийся, в круге солдат, дрожал, кричал, зигзагом приближался то к одному, то к другому. Устроенную им какофонию было слышно и в городе.
Когда рассвело, он велел отнести его кровать в одну из пустых комнат. Там лежал до полудня; черный безмолвный капитан дежурил возле него. Этого человека Мардук не отпускал. Перед ним плакал задыхался мучился, не стыдясь. В полдень они оба вышли из комнаты.
Снежно-белая фигура Ионатана на первой лестничной площадке. Ионатан бросился к ногам Мардука — тот лишь стиснул зубы — и обнял его колени. Он приник головой к ногам консула, будто молил о прощении или милости. Нетерпеливо шевельнул консул коленями, не задумавшись, почему молодой человек упал перед ним. Подобрав шарф, поднялся к своему кабинету. «Мы будем… работать», — сказал, с расширенными остекленевшими глазами, черному капитану. Говорил, принимал посетителей, отдавал распоряжения. Думал в промежутках: «Я ничего не слышу. Ничего не вижу. Что со мной происходит».
