Консул опустил голову:
— Можешь еще немного об этом поговорить?
— Об Ионатане? Да сколько угодно. Ты, наверно, не веришь тому, что я сказала.
— Говори же, Элина.
— Ты сам его знаешь. Не думай, будто я не достойна Ионатана. Он-то в глубине души понимает, что так оно и есть. Но когда двое любят друг друга, это не имеет значения. Ведь я не из тех, чья любовь длится со вчера на сегодня, а завтра уже исчезнет. Я люблю его так глубоко, так искренне… Я не могу даже представить себе, что это чувство погаснет. Да: что оно умрет вместе с ним и мною. Можешь смеяться, Мардук, но я верю, что, когда ты убьешь меня и Ионатана…
— Что же тогда? Говори. Хотя я не собираюсь вас убивать.
Она сидела с закрытыми глазами; помолчав, прошептала:
— Мир станет лучше. Земля станет красивее. Мы тогда уже не будем два человека, сидящие на каком-то клочке земли, в какой-то комнатке. Мы будем странствовать, одухотворять здесь, одухотворять там — как облако. Мы многих сделаем счастливыми. Может, побываем и у тебя. Я иногда задумываюсь: чье счастье на меня перешло, каких дорогих умерших должна я благодарить?
Слезы полились у нее из глаз. Он ничего не спросил.
— Я плачу из-за него, Мардук. Как он, должно быть, страдал в эти дни! Ты не плохой. Но как же ему было плохо… До того, как мы нашли друг друга. Он наделен такой силой переносить страдания!
— Я ее рано в нем обнаружил. Эта сила не отомрет, в отличие от другой, о которой ты говорила.
Она улыбнулась:
— Много людей умеют любить. А кроме них — звери, и птицы, и бабочки. Даже львы и медведи.
Он не улыбнулся в ответ на ее улыбку.
— Ты шутишь, Мардук? Я так и не поняла, что ты собираешься со мной делать.
— Сейчас уходи, Элина. Спасибо, что поговорила со мной. Не держи на меня зла.
— Конечно, не буду. И я правда могу уйти?
— Я открою дверь.
Она подала ему руку, искоса на него взглянула:
— Всего тебе хорошего, Мардук. Правда, пусть все у тебя будет хорошо. Почему ты так сильно поседел? И почему носишь бороду?
— Пусть Ионатан не сердится на меня.
Когда она уже была в доме любимого и они успокоили друг друга, Ионатан стал ее упрашивать: «Бежим отсюда вместе». Но ей не хотелось.
— Послушай, Элина, я вижу свою судьбу.
— И какова же она?
— Судьба изгнанника Дезира, друга Марион Дивуаз. Консул теперь меня ненавидит. Он нанесет мне удар. Сейчас он устыдился: потому что действовал слишком поспешно, слишком явно. Но он по-прежнему желает нанести мне удар — используя тебя, мою возлюбленную.
— Я никогда больше к нему не пойду. Я не Балладеска. У меня ничего нет, кроме тебя, я сказала ему об этом, и он понял. Быть вместе с тобой — вот в чем заключается моя жизнь. Он знает, что я сказала правду. В нем же… есть нечто жуткое. Поначалу я даже приняла его за негодяя. Не понимаю, как ты мог с ним дружить. Ты, мой прелестный Ионатан.
— Был ли я его другом? Был ли и остаюсь ли другом ему? Он убил мою мать, я тебе рассказывал. Так началось его консульство. В тот момент он не знал, что ему делать дальше. Он колебался, такие колебания случались у него и потом, довольно часто; он всегда хотел освободиться от консульства; а за меня он держался. Для того и сделал меня своим другом. Мардук культивировал во мне боль, чтобы самому не пасть духом после того, как он уничтожил все, к чему был привязан: свои растения свои деревья, все те волшебные вещи, которыми занимался. Чего хочет от меня Мардук? Я для него — один из быков, металлических быков Марке: я должен пробуждать его память. Я должен реветь. Реветь от боли. Иначе все, чем он занимается, потеряет смысл. Консульская власть выпадет у него из рук. Возможно, сейчас его побуждает к деятельности одна лишь чистая жажда власти и он понимает, что сам перестал что-либо из себя представлять. Что ему остается лишь подыгрывать подлинным властителям, подревывать. А такого он не хотел бы — поверь, Элина, — потому и пускается во все тяжкие: расширяет границы страны и так далее. Чего же он хотел добиться с твоей помощью? Заманить мышь в мышеловку!
Элина отшатнулась от него, вскинула руки:
— Каким злым стал вдруг Ионатан! Ты ведь не злой человек.
— Еще какой злой. Я могу быть и злым. Когда я — без покрова. Это он набросил на меня покров, приспособил меня к своим желаниям. А каков я без покрова… Мне приходилось рычать от боли: на балтийском побережье я чуть не умер, да и после хоть раз в неделю, но выдерживал бой со смертью. Это он знал, и это оказывало на него благотворное воздействие. Я был Уральской войной. Он втиснул ее в меня — и тем насыщался. Картин ему мало; пирамиды из черепов, созданной Марке, — недостаточно. Когда он видит меня, когда я реву, он что-то понимает, он насыщается, и тогда ему легче глотать собственное безумие. Тогда оно кажется ему вкусным.
Она, испугавшись, схватилась за спинку стула, смотрела на Ионатана расширенными глазами:
— Из того, что ты говорил, я почти ничего не поняла. Но ты должен уехать. Это я вижу. Почему ты так долго оставался здесь, со мной?
Ионатан, в своих белых одеждах, молчит; медленно опускает голову.
Элина, сделав шаг к нему, тихо:
— Ты все-таки оставался из-за него.
Он не отвечает; сидит, подперев голову сцепленными руками.
— Я знаю, Ионатан: из-за него.
Он расцепил руки, тряхнул головой, подскочил к Элине, обнял ее:
— У меня есть ты. Я тебя люблю. Иди сюда. Ты моя жизнь и мой свет. Вы, волосы, — мое счастье. Нежная кожа. Ты, влажный рот. Моя шейка. И ты, изящная грудь: в тебя мне хочется заползти. А теперь, Элина, поцелуй меня. Я тебя снова обрел. Элина!
Его колени подогнулись:
— Я молюсь.
Она опустилась на пол рядом с ним:
— Ионатан, ничего не могу я тебе сказать. Мы так близки…
С того часа они снова повсюду ходили вместе. Держась за руки еще крепче, чем раньше.
РАЗРОЗНЕННЫЕ ОРДЫ передвигались по обезлюдевшим континентам. Особое, смутное томление гнало массы из переполненных градшафтов на восток, в русские разоренные степи. На этом чудовищном поле битвы — где когда-то смешивались огонь, отравляющие вещества, потоки энергии — люди перелезали через горы мусора, обходили подернувшиеся зеленой ряской болота, поднимали остатки человеческих скелетов и кости животных. Широкая низменность больше не выдыхала ядовитый газ. Дождь ветер снег солнце работали уже многие годы. Оказывали свое воздействие на это кладбище, дерзко решившееся зазеленеть. Ячмень рожь росли здесь как дикие злаки. В гигантском изуродованном регионе, изобилующем водой, к тому же отчасти затопленном вышедшими из берегов Волгой Доном Днепром, зародыши растений, эти погруженные в легкий сон существа, появились раньше, чем люди и животные. Грибы — маленькие крепкие дождевики и звездовики — расплодились сперва возле южных устий рек, на морских побережьях и на болотах; осенние бури заносили эти легкие шарики на опустошенный Север, разбрасывали их споры по голой земле. Сосны и лиственницы Юга посылали туда же свои крылатые семена. Травы танцевали под ветром, махали вихрами крылышками ворсистыми буфами, бесшумно спускались с лесистых склонов Урала, двигались от Крыма и Астрахани, из Польши и Галиции: воздушные струи гнали их на изничтоженную раздавленную русскую землю; травы поднимались и никли в зависимости от времени года. Они крутились; расстилались, как покрывало. Летали: в виде миниатюрных вертящихся дисков пластин цилиндриков винтиков; были пыльцой, пересекающей бесконечные пространства с помощью крошечных парашютов и парусов. Они падали; цветы травы злаки прорастали из овеваемой ветрами земли. От границ озелененных областей растения цветы и деревья проникали все дальше и дальше в мертвую срединную зону. Сила взрывов, произведенных когда-то с помощью ужасных огненных шахт, не расшатала фундамента Земли. Древняя Земля, как и прежде, дышала, вынашивала детей. Тогдашние горные выработки, хоть и могли «странствовать», не добрались до Солнца: оно по-прежнему поднималось утром из-за Уральских гор, согревало золотило облака. Луна — иногда красноватая, иногда с желтизной, а иногда белая, как освещенное зеркало — ночами тянулась вслед за Солнцем, по черно-синей беспредельности мерцающего звездного неба. Еще имелось здесь всё, что нужно для жизни. Резаные раны Земли, образовавшиеся вследствие взрывов, постепенно затягивались, края их соединялись. Клубы чадного дыма рассеивались. И все больше и больше разноцветных точек двигалось вдоль русел рек. Когда выходцы из греческих и румынских градшафтов, объединившиеся в малый народец, кочевали — на повозках, с детьми и скотом — по этой изрытой трещинами, напоминающей адскую бездну местности, они наткнулись на людей, каких еще никогда не видели. Широкоскулые желтолицые мужчины и женщины кочевали, как и они: тоже тащили за собой плуги, гнали лошадей и коров, рядом бежали собаки. Два народа воззрились друг на друга, но ничего плохого друг другу не сделали. Переселенцы с Запада потом еще часто встречали таких людей: китайцев бурятов монголов, преодолевших уральские перевалы. Греки и румыны заселяли эти земли бок о бок с ними.
