Не забыть бы завтра рассказать об этом отцу. Вот жаль, что Габи не слышит. Я вообще не понимаю, как он может слушать все эти ее обидные слова и молчать. Габи считает, что отец должен немедленно уволиться из полиции и найти другую работу. Вот прямо так и сказала. Простая, как танк.
— Другую работу? — У отца даже рот приоткрылся. — Ты сказала, другую работу?
Мы тогда были на кухне, все трое, готовили ужин. Я так и застыл со сковородкой в руках. Отец начал раздуваться над кастрюлей с макаронами. Габи явно ждала, что вот сейчас он взорвется, и осмелела оттого, что этого не произошло:
— Хватит с тебя!
Молчание. Отец — молчит! Габи продолжает дрожащими руками нарезать овощи.
— Почти двадцать лет жизни ты отдал этой профессии. Много чем пожертвовал ради нее. Пришло время заняться чем-то другим, заняться нормальным делом — с оговоренным графиком работы, без пистолетов, без стрельбы, без ежедневной угрозы жизни!
Габи бросила испуганный взгляд на отца. Он по-прежнему молчал. Она набрала воздуха и выпалила:
— Если ты уволишься, я уволюсь тоже, получим компенсации и откроем на эти деньги ресторан! Да, ресторан, почему бы и нет?
Это было что-то новенькое. Из полиции в повара? Отец квакнул, как лягушка, нырнувшая в туннель в Англии и вдруг вынырнувшая из него на французской кухне:
— Ресторан? Ты сказала — ресторан?
— Да, да, ресторан! С домашней кухней. Я буду готовить, а ты…
— Может, еще наденешь на меня розовый передник и поставишь к плите? А? По-твоему, я слишком стар для полиции?
Я понял, что добром это не кончится. Начал искать тему, чтобы поскорей перевести разговор в другое русло, и никак не мог найти. Сейчас они поссорятся, и Габи уйдет. А все эти временные уходы приближают уход окончательный. А я не могу вечно жить под дамокловым мечом.
— Когда-то ты был хорошим полицейским, это все знают. — Габи говорила спокойно и дружелюбно. — Очень хорошим. Но после всего, что произошло потом, ты потерял чувство меры. Ты считаешь, что работа — это твой личный бой против всего преступного мира. С таким настроем невозможно быть профессионалом.
И тишина. Нельзя безнаказанно говорить отцу такие вещи!
А он молчит. Молчит!
— Ты так стремишься отомстить им всем, каждой мелкой сошке, что сам себя выдаешь.
Тишина.
Отец медленно помешивал в кастрюле макароны. Габи так нервничала, что продолжала резать один и тот же несчастный помидор. Она чувствовала, что на этот раз — для разнообразия — отец прислушивается к ней с интересом. Надо срочно встрять и сказать что-то, чтобы она замолчала. Что она вообще понимает в розыске? Что она знает о вечной битве между преступниками и полицейскими, о нашем мрачном и жестоком мире?
Но в этот момент мне вспомнилась одна недавняя история, как мы с отцом вместе были на задержании, и отец вел себя именно так, как говорила Габи, и все испортил, и хорошо еще, что я оказался поблизости.
Я замолчал и стал перемешивать яйца на сковородке. Кажется, дело принимало новый оборот.
Отец произнес в тишине:
— Когда в газетах пишут, что ты ведешь себя как слон в посудной лавке, — это горько. Представь, каково бы тебе было, если бы кто-то сказал, что ты — как… как…
Габи героически проигнорировала замечание:
— Яду там, конечно, было предостаточно, но было и здравое зерно, и если ты хочешь, чтобы что-то в твоей жизни изменилось, к ним стоит прислушаться!
Она наконец оставила в покое помидор, посмотрела испуганно на красноватую жижу, растекшуюся по разделочной доске, и переключилась на огурец.
— Ты так слеп в своей ненависти ко всякому мелкому преступнику, что у тебя не хватает терпения на эффективные действия! Недостает интуиции, чтобы руководить операцией! Нет выдержки даже на простые задачи!
Тремя взмахами ножа — по одному на каждый восклицательный знак — она разделала огурец.
Мы все стояли друг к другу спиной. Только я краешком глаза подглядывал.
— И конечно же во всем этом долбанном доме не найдется ни капли йоду! — воскликнула вдруг Габи, отшвырнула нож и бросилась в ванную, пытаясь остановить кровь, бегущую с пальца. Отец не двинулся с места. Спина у него была как каменная. Я не знал, что делать: побежать за ней или остаться с ним утешать. Не знал, на чью сторону стать. Отец не видел того, что видел я: Габи порезала палец нарочно. Морщась от отвращения.
— Она права, — низким отстраненным голосом произнес вдруг отец. — Все говорят мне об этом, а я не хочу слушать. Она говорит, потому что действительно переживает за меня. Она права.
— Неправда, — проговорил я пересохшим от страха ртом.
Что за ерунда, почему она права? Отец — лучший в мире полицейский! Он должен остаться на работе до тех пор, пока я не вырасту и не смогу работать с ним, из нас двоих получится отличная команда!
— Побудь тут, Нуну, — проговорил отец неузнаваемо ласковым голосом, — я пойду перебинтую ей палец.
Жаль, что сейчас он не с нами и не слышит, что сказал Феликс.
— Может, и не только в этом стране он самый лучший, — продолжил Феликс и пару раз кивнул, — может, не только в стране.
Я вздохнул, чтобы эти слова проникли в меня поглубже. Дальше мы ехали в тишине, молчали по-мужски, только Феликс мурлыкал и похмыкивал себе под нос. Мне вдруг стало спокойно, как во сне. Как будто кто-то рассказывал мне историю про меня. Историю про мальчика, у которого отец — старший офицер угрозыска и на совершеннолетие подарил сыну путешествие в преступный мир, особый подарок — возможность повзрослеть, познать всю полноту жизни, обе стороны одной медали. Возможность осознать, что и у его отца есть другая сторона — свободная, дикая, веселая.
Как минимум была.
В молодости. До того, как он женился на Зоаре, до того, как начал работать в полиции. Я ведь знаю. Габи рассказывала мне, ну, то есть давала понять, да и время от времени кто-нибудь подмигивал мне и говорил, что отец был большой баламут. У него было двое друзей, банда-команда, их все звали «три мушкетера», они вместе служили в армии и вместе открыли в Иерусалиме фирму по перевозке мебели. Мне отец об этом даже не рассказывал, как будто само воспоминание о тех веселых днях могло нарушить траур по Зоаре. Но я собирал и хранил в своем сердце те крошки, которые бросала мне Габи: трое веселых хулиганов с золотыми сердцами, их знал весь Иерусалим, особенно его, Коби Файерберга в вечной ковбойской шляпе, ржущего, как конь; он мог, например, на спор станцевать вальс с холодильником на спине или украсть зебру из Библейского зоопарка
[10]
и проскакать на ней по улице. Вечерами после работы мушкетеры принимали душ, прилизывали гелем волосы и штурмовали вечеринки в Эйн-Кареме или в Рехавии, приглашали на танец самую красивую девушку и затанцовывали ее почти до обморока, один танцевал, а двое следили, чтобы никто не посмел вмешаться, а потом все трое исчезали, шли на следующую вечеринку. И у него была целая куча поклонниц, он ведь еще не был женат, и он им всем кружил головы, но не любил ни одну и говорил, что не родилась еще женщина, которая пленит его, а если какая-нибудь решит это сделать, ей придется поймать его на удочку или подстрелить, придется как следует на него поохотиться. И он ржал своим лошадиным смехом, таким был когда-то мой отец, миллион лет назад, он носился по иерусалимским улицам на мотоцикле с коляской, а в коляске рос помидорный кустик, разветвлялся и плодоносил, отец мог собирать помидоры и есть прямо на ходу. Его так и звали — Ковбой Томато, потому что «томато» — это по-английски помидор. А если его останавливал полицейский, чтобы оштрафовать, отец тут же давал ему взятку спелым красным помидором, и все смеялись и вздыхали — ну что ты будешь делать, ковбой — он и есть ковбой, его не изменить…
