— Что-то она сегодня опаздует, — заметил Феликс и глянул на настенные часы.
— Ей всегда очень долго аплодируют, — объяснил я шепотом. — А потом, после спектакля, поклонники не дают ей пройти — просят автографы.
— Ты тоже просил?
— Нет, я постеснялся. Пойдем отсюда.
— Как? Без шарфа?
От страха у меня свело желудок. Еще не хватало, чтобы меня вырвало прямо на этот прекрасный ковер!
— Пойдем, ну пожалуйста. Нельзя так вламываться в чужой дом.
— Как это — «так»?
— Ну, как ты… — Я пытался подобрать слово, чтобы не обидеть его. — Как ты входишь без… В общем, нельзя открывать замок отмычкой.
— Что же поделать, раз уважаемая госпожа запирала дом и не оставляла ключ.
— Она для того его и закрыла, чтобы не зашел никто чужой!
— Мы — чужие? — Феликс удивленно поднял брови. — Как она может знать, что мы чужие, если она с нами даже не знакомилась?
Я безуспешно пытался осмыслить эту фразу.
— Вот мы с ней зазнакомимся, — Феликс продолжал излагать леденящие душу планы, — а потом спрашиваем, не против ли она, что мы у нее дома. Если против — встаем, прощаемся и уходим, бокер тов, мерси боку, шабат шалом. — Потом, справившись со смехом, Феликс гордо провозгласил: — Феликс никогда и никому не навязывает себя!
— А если она позвонит в полицию?
— Вот это правда значит, что она не хочет нас здесь, — согласился Феликс. — Но почему ты должен решить, что она хочет, а что не хочет? Насколько я знаю, она свободная госпожа и не любит, чтобы решали за нее.
После этого он встал и долил себе вина из бутылки на круглом столике в углу. Тикали часы. Феликс стоял у окна. Прошла минута, еще одна. Каждый раз, когда я слышал шаги на улице, душа у меня уходила в пятки. Вдруг Феликс тяжело вздохнул:
— Когда-то и Феликс жил-был в красивом доме, как этот.
Он как будто разговаривал со своим отражением в стекле.
— Пойдем на улицу, — попробовал я снова, — расскажешь мне там.
— Зачем на улицу? На улице Феликсу опасно, а здесь хорошо. Это хороший дом. Жаль, что у Феликса не было ума сделать для себя такой же дом. Теплый дом. Дом для того времени, когда Феликс станет уже старый. Не для вечеринок, не для гостей. — Он обвел рукой освещенную мягким светом комнату, все эти кресла, и вышитые скатерки, и цветы в горшках. — Все это Феликс протерял. А ведь у него мог быть такой дом. А он протерял. Потому что ему надо было объезживать целый мир, бежать бегом-бегом! Потому что Феликс хотел много денег!
И он поник, опустив руки на подоконник.
— Ла-драку!
[26]
— вдруг встрепенулся он. Хотя я не понял смысла слов, было ясно, что это ругательство на иностранном языке. Ему это не шло. Мне стало не по себе. — Да, такой Феликс! — сказал он с горькой усмешкой, поднеся бокал к своему отражению в стекле. — То вниз, то вверх. Сегодня Феликс только дает официанту кошелек с песком и делает ноги, а завтра Феликс свой человек в большом мире. Феликса все любят. Феликса все…
Голос у него сорвался. Он сдавленно вздохнул, рухнул в кресло и жестом показал мне не подходить, не трогать его. Я встал: в это мгновение его как будто окружила невидимая черта. Как у отца, когда он болеет, — он замыкается в себе, борется с болью в одиночку, чтобы никто не видел и не помогал.
Дрожащей рукой Феликс потянулся к карману и достал оттуда круглую коробочку. Проглотил пилюлю, потом еще одну. Закрыл глаза. На лбу его выступила капля пота. Лицо пожелтело, и он невнятно забормотал:
— Старый… И больной… Никто даже не заплачет, когда Феликс умирает.
Я подошел ближе. Снова отступил. Не мог набраться смелости. Он был такой слабый и одинокий и совсем ушел в себя. Маска профессионала исчезла, и стало видно, что он боится остаться один в своем невидимом кругу. Я заставил себя пересечь эту границу. Будь что будет. Опустился на колени около кресла и осторожно коснулся его руки. Феликс вздрогнул. Испуганно открыл глаза, натянуто мне улыбнулся и не оттолкнул. Даже, наоборот, сжал другой рукой мою ладонь. Он боролся с собой, хотел что-то сказать и не мог. Поэтому я только дышал вместе с ним, напоминал ему, как это делается. А он все пытался разгладить помятую рубашку, может, смущался, что я увижу его таким, несобранным, ненарядным, непохожим на прежнего Феликса. А я сидел напротив, испуганный, и твердил про себя: «Нет, нет!», чтобы он знал, что ошибается, что даже я, хоть знаком с ним совсем немного, меньше дня, даже я теперь никогда не смогу его забыть, потому что у меня еще никогда не было такого дня, потому что между нами уже возникла какая-то особенная связь.
Так мы сидели несколько минут, пока он не справился со своей душой. Потом он медленно выпрямился, ослабил галстук, посмотрел на меня и натужно улыбнулся.
— Прошу извинения… Небольшой приступ с серд… с животом. Сейчас уже все в порядке! Все как всегда. Йес, сэр! — Он изо всех сил пытался говорить бодро.
Я пошел на кухню. Вот интересно, почему такая важная и известная женщина, как Лола Чиперола, так скромно живет? Кухня маленькая и старая. Холодильник ниже меня. На столе полбуханки черного хлеба. Лола Чиперола забыла выключить свет. У отца она бы уже получила выговор с занесением в личное дело. Я налил воды в стакан и принес Феликсу. Он слегка пришел в себя. Или сделал вид.
— Тогда расскажи мне, — сказал я, — расскажи мне о тех днях.
Чтобы он забыл свою слабость. А я — свой страх.
— Садись тут, не уходи. — Он стиснул мою руку и заглянул мне в глаза. — Ты хороший ребенок, господин Файерберг. Я чувствую, что ты ребенок с сердцем. Феликс тоже когда-то был такой. Но Феликс научился победить свое сердце. А ты берегись. Жизнь тяжелая для тех, кто такой добрый. Берегись плохих людей. Есть люди — как волки.
— Расскажи, — попросил я снова.
Но он еще не мог говорить. Попробовал раз, другой и перестал. Медленно пил воду. Усы его отклеились с одной стороны, но он этого не замечал. Еще несколько минут прошло в молчании. Он снова и снова сжимал мою руку. В моей голове промелькнула мысль, что если он умрет, то никто больше не сможет мне рассказать про Зоару и отца.
— В хорошие дни у Феликса, — слабый и надтреснутый голос его набрал силу, — было все, что он захотел. Авто «мерседес»? Был! Маленький корабль, яхта? Был! Самая красивая женщина в мире? Тоже была! В моей гостиной были сливки Тель-Авива: театральные люди, певцы, королевы красоты, журналисты, богачи, важные директоры! Все знали — у Феликса Глика самые лучшие вечеринки!
К нему постепенно возвращалась живость. Пусть бы так шло и дальше. Пусть он утешится воспоминаниями и забудет, что с ним только что случилось. Феликс глотнул вина, снова взглянул на меня пронзительно-голубыми глазами, как будто показывая мне, что он еще в форме, и нахмурился. Я улыбнулся — скорее из вежливости. С дрожащими губами очарования у него поубавилось.
