Феликс вздрогнул.
А полицейские? Что сделали они? Прицелились? Засвистели в свои свистки? Я представил, как они растерялись, увидев тонкий силуэт, поправший все законы, проникший в охраняемую крепость, чтобы сыграть детскую песенку, а потом, будто канатоходец, шагнувший к луне, бросая вызов их револьверам и наручникам. И они шумели и перекрикивались, не зная, как поступить.
— Ну, не все, — поправил меня Феликс. — Был там один, который быстро соображал, куда она идет. Один полицейский. Сыщик.
И они с Лолой снова посмотрели на меня — продолжай, мол. Представь этого полицейского, единственного догадавшегося, что задумала Зоара. Я представил было сыщика из американских фильмов: красавца с гладкой прической и стальными голубыми глазами. Нет, что-то не то.
— Такой сыщик, невысокий, с большой головой. Крепкий такой.
И такой упрямый, и такой немножко неопрятный, как будто все время думает о другом, одним словом, Растрепанный Упрямый Потный Ворчун, РУПВ для краткости.
— Верно, — одобрил Феликс. — Он самый.
— И он?.. — спросили глаза Лолы.
— И он побежал к подъемному крану и полез по нему вверх…
Ему не впервой забираться на такую верхотуру, подумал я почти с нежностью. Всего лет за пять до того он проложил маршрут по крышам девяти посольств и консульств Иерусалима, в тишине разрезая веревки и привязывая вместо них другие, и наутро посол Италии проснулся под ненавистным ему флагом Эфиопии, а консул Франции, оторвав взгляд от утреннего круассана, обнаружил себя — и круассан, вот ужас-то! — под защитой английского флага. И все девять консулов в гневе звонят друг другу, и воздух кипит от яростной смеси языков и струй дипломатического яда, а весь Иерусалим, включая моего отца, выигравшего пари, покатывается со смеху… И вот теперь он снова карабкается по вертикали к стальной стреле крана, и уже считанные метры отделяют его от загадочного канатоходца, и он садится, и бросает взгляд вниз, и едва не теряет сознание. А потом смотрит на отчаянного разбойника и понимает, что такой соперник встретился ему впервые.
Они и впрямь встретились на небесах.
Шаг, еще шаг. Канатоходец почти дошел до края, того, что над крышей шоколадной фабрики. Отец пытается встать, но страх прижимает его к стреле. Он плюет на гордость и начинает ползти. Животом он чувствует, как отзывается металл на ее шаги. Они отдаются и в его теле — и это приятно, несмотря на опасность. Канатоходец на мгновение поворачивает голову — и видит прижавшегося к стреле преследователя. Зоара улыбается, уважая его смелость и презирая его позу… Так оно и было? Или я все придумал? Не важно. Будем считать, что так было. И по сей день, проезжая мимо шоколадной фабрики, я вижу этих двоих на стреле огромного подъемного крана. Они парят над городскими огнями, над полицейскими, и тоненькая паутинка родства протягивается от него к ней, и, может, именно из-за этой паутинки Зоара ускоряет шаги, почти бежит, и мой отец ползет быстрее, но Зоара успевает уже добраться до края стрелы, до крыши шоколадной фабрики.
— И, добравшись до крыши, она прыгает!
— Но это высоко! — засомневался Феликс. — Может, четыре метра высоты.
— Она все равно прыгает! — настаиваю я. — Ей ничего не будет.
— Она действительно всегда приземлялась на ноги, — изумленно бормочет Феликс.
— Была ночь. — Я уже не могу остановится, рассказ выплескивается из меня, из точки на лбу: — На фабрике никого не было, и Зоара побежала туда.
Она бежит, ищет выход, мечется туда-сюда по огромному цеху, появляется и исчезает, все это я видел, будто перышко щекотало мне мозг, ту зону, которая отвечает за воображение, но на этот раз я не врал, это была моя история, она теснилась во мне, как клубок, она воскресила Зоару, снующую между машинами, между емкостями с шоколадом, погруженными в сладкий сон. Вот она останавливается и, не сдержавшись, засовывает в шоколадную массу пальчик. Облизывает, смеется.
Тяжелый стук: на крышу фабрики приземляется крепкое тело. Полицейский. Единственный и неповторимый. Перекатывается на спине и, выругавшись, бросается с крыши в цех. Осторожно ступает. Держит наготове пистолет. Осматривается. Ищет преступницу. Чутье его не обманывает: если горячо в животе, возле пупка — преступник где-то рядом. В животе уже горит, и жар расходится по всему телу.
— Эй, парень! — кричит мой отец, и эхо, пропитанное запахом шоколада, перекатываясь, вторит ему. — Фабрика оцеплена. У тебя никаких шансов. Руки вверх, выходи и не делай резких движений.
Эхо стихает, и наступает тишина. Отец осматривается. Шоколадный дух забивает ему нос. Может, на мгновение, на один вздох он вспоминает себя в детстве на такой же отцовской фабрике, между мешками с сахаром и мукой. Бисквиты и шоколад, м-мм! Но он отгоняет эти мысли. На работе нельзя предаваться воспоминаниям, каждая ошибка может стать последней. Он медленно движется вперед, поводя пистолетом.
И что дальше? Что теперь? Фантазия моя вдруг отказывает. Точка во лбу потухает. Черно-красный занавес падает на мое воображение.
— А дальше она в него стреляла, — закончил за меня Феликс.
— Стреляла? — задохнулся я. Я даже не подумал, что у нее был пистолет. — Выстрелила в папу?
— В плечо. Прошу извинения. Я должен говорить: она никогда в своей жизни не стреляла из пистолета. Муху не могла убивать! Но как раз с твоим отцом ей пришлось пускать пулю. Может, так, для смеха, а может… А, не знаю.
— Может — что?.. — Я хотел, чтобы он закончил.
— Может, почувствовала, что он опасен для нее, — подхватила Лола. — Не как полицейский — как мужчина. Почувствовала, что должен сыграть важную роль в ее судьбе, и испугалась?..
Я прилег на коляску мотоцикла. Лет двести мне понадобится, чтобы переварить это все. Лола шепнула что-то Феликсу, и он подергал себя за нос. Над нами пролетел самолет. Антенна над зданием алмазного центра помигала ему красным. Пуля на цепочке прохладно перекатилась у меня под рубашкой. Из тела моего отца. Выпущенная моей матерью. Всю мою жизнь она была со мной, а я и не знал.
— Как стрела Амура, — шепнула Лола. — Твой отец тут же в нее влюбился.
— Он слышал, как она смеялась, когда стреляла, и понимал, что это девчонка, — добавил Феликс.
Отец замер, ошеломленный. Схватился за плечо, пытаясь остановить кровь. Эта боль, наверное, сравнима с той, как если бы тебя боднула корова.
— Ты женщина? — спросил он изумленно.
Она снова рассмеялась своим заливистым смехом, и эхо подхватило его. И снова выстрелила, но на этот раз не попала.
— У тебя нет никаких шансов! — крикнул ей отец и улыбнулся, несмотря на боль.
На этот раз выстрел разбил лампу у него над головой. Отец увернулся. Спрятался за кучей мешков с кофе. Еще выстрел. Поток душистых коричневых зерен едва не сбил отца с ног. Он сделал шаг назад. Пригнулся. Выстрел. Он сосчитал, сколько пуль она уже потратила. Знание — сила. Но именно здесь знание уступило сердцу.
