Мятежник ответил ему мрачным упрямым взглядом, кулак Хапусенеба мелькнул и отправил его на землю, тот замер, обливаясь кровью, которая хлестала из носа и рта.
– Поднимите его, – спокойно распорядился Хапусенеб. Солдаты поставили пленника на ноги, и тот, покачиваясь, принялся утирать нос черным, покрытым грязью пальцем.
– Спрашиваю еще раз: что произошло в крепости? Едва Хапусенеб сделал к нему шаг, пленник дрогнул.
– Я скажу, – заговорил он, – и раз уж мне все равно умирать, добавлю, что я с большим удовольствием резал глотки ваших солдат. Мой народ устал отдавать все лучшее, что родит наша страна, Египту, и знать, что вы били нас раньше, бьете сейчас и будете бить всегда, но мы не перестанем бороться.
Что-то булькнуло в груди Нехези, он рванулся вперед, но Хатшепсут протянула руку, и он застыл на месте, буравя нубийца глазами так, словно хотел испепелить его взглядом.
– Крепость, глупец! – рыкнул Хапусенеб, и пленник кивнул.
Его сородичи не шелохнулись. Казалось, они уже достигли той крайней стадии безразличия ко всему, которая наступает с приближением смерти, и теперь стояли, свесив головы и бессильно опустив руки вдоль туловища.
– Ворота открыл нам один офицер, который сдружился с нами за годы службы и чьего брата фараон казнил много лет назад, а остальное было просто.
– Его имя! – вскинулась Хатшепсут. – Имя, имя, назови имя!
Но нубиец ответил ей потухшим взглядом.
– Я не знаю его имени. Никто из нас его не знал. Комендант крепости заколол его, когда тот стоял у открытых ворот.
– А что стало с комендантом? Что с Ваджмосом? – спросил Хапусенеб, и Хатшепсут, со сжатыми от напряженного ожидания кулаками, шагнула вперед.
– Он тоже пал. Его тело осталось где-то в крепости. Они стояли молча, наконец Хатшепсут отвернулась.
– Счастье, что мой отец не дожил до этого дня, – сказала она и медленно поднялась на колесницу, где встала за спиной Менха. – Нехези, возьми своих людей и отправляйся вперед, в ту крепость, привези мне тело моего брата, если сможешь его отыскать. Я построю ему пышную могилу и устрою похороны, достойные царевича, которым он и был. Хапусенеб, принесешь мне списки убитых и раненых. Менх поставит мою палатку где-нибудь подальше от этой вони.
Она опустилась на пол колесницы и откинулась головой на спинку, а Менх пустил лошадей шагом. Когда он поставил ее палатку в пустыне позади обоза, в двух милях от поля боя, солнце уже скрылось.
На следующее утро Нехези с половиной царских храбрецов отправился выполнять мрачный приказ. Дожидаясь его возвращения, египтяне складывали в кучи и сжигали трупы нубийцев, спешно мумифицировали и зарывали в песок своих. Хатшепсут распорядилась как можно скорее привезти и поставить над их могилой памятный камень. Она пришла в палатку для раненых, где переходила от одного солдата к другому, стараясь каждому сказать что-нибудь ободряющее. Там она нашла Сен-Нефера, который лежал в бреду от загноившейся раны на бедре, приказала перенести его на собственное ложе и приставила к нему своего лекаря. Тот заверил ее, что ранение не серьезное и Сен-Нефер, вне всякого сомнения, поправится, но стоны раненого и его непрекращающийся бред расстраивали ее. Она перебралась в палатку Нехези, где сидела у входа и давала отдых натруженным мышцам, наблюдая, как армия спокойно и без суеты возвращается к размеренной жизни. Праздно сидя у своего штандарта и глядя, как солдаты приводят в порядок оружие и форму, она испытывала глубочайшее чувство расслабления. События последней кампании уже почти стерлись из ее памяти, усталость и нервное истощение отодвинули их в самые дальние и темные уголки сознания. Она понимала, что исполнила свой долг и никогда больше не пойдет на войну. Ей нет-больше нужды не только словом, но и делом доказывать, что она достойна двойного венца. Теперь она мрачно, с оттенком фатализма, вглядывалась в будущее, гадая, сулит ли оно ей еще какие-нибудь приключения. Это настроение не покидало Хатшепсут и во время казни нубийских царевичей, которые встретили смерть молча.
На третий день к вечеру вернулся Нехези, привезя с собой обугленные, почти неузнаваемые останки ее брата.
Не веря своим глазам, Хатшепсут бросила на них исполненный ужаса взгляд и велела похоронить его в песке с остальными. От него не осталось почти ничего, что стоило бы сохранять для будущей жизни, но ей казалось невероятным, чтобы только из-за этого такой доблестный человек лишился места подле богов. Она решила, что прикажет многократно высечь его имя на камнях, скалах и утесах, потому что до тех пор, пока не стерлось имя, боги найдут и человека.
Солдат Джезеркерасонба она отправила назад, к командиру, с обещаниями богатых даров им и ему.
Утром их ждал обратный путь, но Хатшепсут не очень хотелось идти. Солдатская жизнь во многом устраивала женщину: ей нравились свобода, перемена мест, радости бивуачной жизни. И все же она призналась себе, что больше всего ее пугает перспектива встречи с Тутмосом. Сен-Нефер перестал бредить и спал теперь в одной палатке с Менхом, а она радовалась, что снова может побыть одна; но мысли не давали ей покоя и ночью. Хатшепсут ворочалась, пока не услышала звуки горна. Когда весь лагерь зашевелился, встряхиваясь, точно пес, услышавший свист хозяина, она нехотя поднялась, жалея, что нельзя выкупаться в реке, и борясь с тошнотой, которую вызывали у нее кухонные запахи и вкус утреннего вина. Женщина опустилась в кресло и, дожидаясь, пока соберут ее палатку, разглядывала кисти своего штандарта, искрящиеся на утреннем солнце, и жалела, что нельзя срыгнуть.
Лежачих раненых было не слишком много, но все же достаточно, чтобы войско не могло двигаться с привычной скоростью, так что солдаты шагали не спеша, давая отдых натруженным мышцам. Настроение у всех было праздничное.
Подошел Нехези и сел рядом с Хатшепсут на корточки. Его красивое черное лицо было таким же невозмутимым и гладким, как всегда, взгляд, в котором читалось спокойное превосходство, скользил с одного предмета на другой. Похоже, ему нравилась ее компания, хотя они могли час просидеть вот так, молча. Однажды она спросила, есть ли у него в Фивах жена.
Застигнутый ее вопросом врасплох, он не сдержал улыбки.
– Нет, ваше величество, ни жены, ни наложниц у меня нет. Одиночество для меня дороже любого общества, исключая ваше. В одиночестве я размышляю и читаю.
Теперь настала ее очередь удивляться.
– Это необычно для солдата – уметь читать!
– Верно. Меня научила моя мать, но кто научил ее – теперь уже не узнаешь. Я читал обо всех войнах, которые вели ваш отец и ваши предки, и об их борьбе с гиксосами, но, по-моему, отныне мне не будет хватать времени на чтение.
– Ты прав. Теперь твое время тебе не принадлежит. Я собираюсь назначить тебя хранителем царской печати.
Он замер, потом поднял на нее взгляд.
– Ваше величество, вы уже сделали меня генералом, этого вполне достаточно… – начал он.
