Эхнатон позвал снова, в его пронзительном голосе звучало страдание. Хоремхеб поклонился и вышел.
Несколько дней спустя слух о соглашении Хоремхеба со Сменхарой достиг ушей Эйе. Встревожившись, он попытался попасть на прием к самому царевичу, желая выяснить, в какой степени он мог еще влиять на племянника, но Сменхара уединился в своих тесных комнатках и отказывался видеть кого бы то ни было. Эйе послал слугу найти Хоремхеба, и несколько часов спустя, когда его не впустили в покои царевича, получил сообщение о том, что военачальник находится в воинской палате. Вызвав носилки, Эйе отправился на задворки дворца, туда, где управители фараона обычно занимались делами государственного правления. Большинство помещений были пусты, но Эйе встретил нескольких писцов с писчими дощечками и свитками. Толкнув дверь, он вошел.
Хоремхеб сидел один за заваленным свитками столом, перед ним стояли остатки трапезы. Он поднялся навстречу Эйе, и мужчины поклонились друг другу. Хоремхеб опустился обратно в кресло и предложил Эйе последовать его примеру. Эйе подвинул стул ближе к столу.
– Я хочу услышать от тебя подтверждение или опровержение слухов о том, что Сменхара дал тебе разрешение начинать военную кампанию, – начал Эйе. – И если он сделал это, почему ты не посоветовался со мной? В конце концов, у меня звание носителя опахала по правую руку.
– Я бы сказал тебе через некоторое время, – с извиняющимся видом произнес Хоремхеб, – но я не хотел, чтобы фараон преждевременно узнал о моих намерениях во время одного из периодов просветления рассудка и отменил мои приказания. Теперь это уже не имеет значения. Вчера командирам уже отправлены мои распоряжения.
– Ты хочешь сказать, – протестующе воскликнул Эйе, – что ты не посвятил меня в свои планы из страха, что я немедленно расскажу о них фараону?! Конечно, я бы рассказал! То, что ты сделал, – это кощунственно, Хоремхеб.
Хоремхеб стукнул кулаком по столу.
– Кто-то должен хоть что-нибудь предпринять! – яростно воскликнул он. – Да, я поступил кощунственно, и я испытываю чувство вины из-за этого, но я устал от бездействия, устал давать советы, которые не принимаются во внимание, устал от нескончаемых споров с тобой, которые вращаются в замкнутом круге. Это не государственная измена! – Он скривился и со злостью взглянул на свои сжатые кулаки.
– Я не говорил об измене, – вставил Эйе, немного помолчав, – но это решение, принятое поспешно, без должного обсуждения. Ты позволил своему отчаянию взять верх над здравым смыслом, военачальник. Сколько частей участвуют в кампании?
– Четыре сейчас на пути в Мемфис для того, чтобы запастись провизией, и они вскоре перейдут границу.
– А они подготовлены к сражениям? – Эйе ждал ответа, но Хоремхеб молчал, по-прежнему глядя на свои руки, которые он прижимал теперь к гладкому дереву столешницы. – Так подготовлены или нет? – настаивал Эйе; он уже стоял на ногах, наклонившись к Хоремхебу. – Ты знаешь не хуже меня, что большая часть наших войск бездействовала больше сорока лет. Им нужно три месяца на то, чтобы потренироваться в учебных сражениях, время, чтобы закалиться, оправиться от голода, узнать, чего можно ждать от хеттов и от пустыни! Если они будут разбиты, это ускорит нашествие на Египет. Хоремхеб вскинул голову и взглянул Эйе в лицо.
– Ты всегда больше говорил, чем делал, – ответил он, – и чем заканчивались твои долгие речи? Ничем! Кроме того, прошли годы с тех пор, как ты удалился от дел и перестал заниматься конницей, и ты полностью превратился в придворного. Ты не знаешь, о чем говоришь.
– Возможно, – резко парировал Эйе, – но твои офицеры должны были тебя предостеречь.
– Я не советовался с ними. – Хоремхеб поднялся и коротко улыбнулся Эйе. – Я верховный военачальник царя, и я говорю, что армия готова к войне. Не беспокойся. – Он обошел вокруг стола и приобнял Эйе за плечи. – Мы слишком много дорог прошли вместе, чтобы перестать доверять друг другу, носитель опахала. Я поделюсь с тобой сведениями, которые будут поступать ко мне с полей сражений, обещаю тебе.
– Не надо относиться ко мне так снисходительно, Хоремхеб, – отодвигаясь, сказал Эйе, все еще сердитый. – Я более расположен к тебе, чем ты думаешь, но умоляю тебя помнить, что я – тот, кто вынужден стоять за дверью опочивальни фараона, видя и слыша, как погибает человек, которого я когда-то поклялся чтить и защищать. Для тех из нас, кто находится постоянно у него в услужении, это очень болезненно. – Я помню об этом, – тихо ответил Хоремхеб. – Я тоже многим обязан фараону, но, конечно, Египту мы с тобой обязаны большим.
Когда его несли обратно во дворец, Эйе обдумывал слова Хоремхеба, и внезапно они заставили его остро ощутить свое одиночество. Он хотел бы пойти прямо к дому Тейе, чтобы обсудить с ней создавшееся положение, но это удовольствие уже никогда не вернется. Тоска по ней жила в нем постоянной тупой болью, которая усиливалась каждый вечер, когда ему приходилось руководить празднествами во дворце Эхнатона, потому что внучка Тейе Анхесенпаатон, будучи великой царской женой, теперь сидела рядом с фараоном на том самом месте, где некогда восседала императрица, оглядывая присутствующих своими бесстрастными голубыми глазами.
Хотя сам Эхнатон ничуть не интересовался своей самой младшей дочерью Анхесенпаатон-Ташерит, Эйе чувствовал жалость к юной царице и часто посылал своего управляющего в детскую справиться о здоровье малышки. Оно было очень скверным. Девочка плохо ела и слишком много спала. Однажды, набравшись сил навестить ее самолично, он встретил там Анхесенпаатон; она сидела на полу с дочерью на коленях. Она кивнула, и он подошел и поклонился. С трудом улыбнувшись, Анхесенпаатон взяла ребенка и протянула девочку ему так доверчиво, будто это была сломанная кукла.
– С ней что-то не так, дедушка, – сказала она. – Посмотри, какая вялая у нее правая ножка, какие слабые у нее ручки. Няньки говорят, что она не плачет, а только хнычет.
Эйе осторожно взял ребенка, глядя на мертвенно-бледное личико, которое было так поразительно похоже на отцовское, почти ожидая, что Анхесенпаатон спросит, как в детстве, может ли он починить ее.
– Царица, – печально сказал он, – думаю, ты должна быть готова к тому, что потеряешь дочь. Врачеватели не знают, что именно с ней не так, как не знаю этого и я. Ты должна любить ее, пока можешь.
Анхесенпаатон с серьезным видом взяла у него девочку и принялась ее покачивать.
– Когда я была маленькой, отец говорил нам, что мы не можем болеть, и умирать нам будет легко, – сказала она. – Моя дочка умирает, и он тоже умирает, да? – Ее глаза наполнились слезами, и она прижала ребенка к груди. – Придворные по-всякому обзывают его, а простолюдины говорят, что он преступник, но он – мой отец, и я люблю его. Они не должны так говорить о фараоне. Теперь он болен, и они все покинули его, но ты же не сделаешь так, носитель опахала?
Эйе присел перед ней на корточки.
– Нет, моя дорогая. – Он обнял ее. – Ты скучаешь по матушке?
