– Я приму корону, – сказала она напрямик, – соглашение должно быть засвидетельствовано письменно и скреплено печатью фараона. Сделай это сейчас, Аменхотеп.
Или я передумаю, – мысленно добавила она. Он хотел было обнять ее, но, видя ее напряженное лицо, заколебался, потом опустил руки.
– Возьми новый папирус, – торжественно повелел он писцу. – Записывай то, что я буду говорить.
Он начал диктовать, и вдруг Тейе сделалось невыносимо стоять здесь без движения, слушая его визгливый детский голос. Голову ее стало сильно припекать, а камни под ногами казались слишком холодными. Сдержанно поклонившись, она покинула его, подзывая на ходу Пиху и носителей балдахина. Она все ускоряла шаг и, оказавшись у озера, уже почти бежала, на ходу снимая браслеты, потом рванула с шеи ожерелья, сорвала с головы и отшвырнула в сторону парик. С криком она бросилась в воду, с открытыми глазами нырнула до самого дна, чувствуя, как вода заполняет рот и уши. Не в силах больше задерживать дыхание, она вынырнула на поверхность и поплыла. Что я наделала? – думала она. – Что? Она вышла на берег, совершенно выбившись из сил, когда руки и ноги уже отказывались повиноваться ей, и легла под балдахином, растирая влажную кожу.
Этой ночью Аменхотеп пришел к ней. Его приход объявил вестник, который затем приказал ее слугам покинуть покои и удалился сам. Она соскользнула с ложа, опускаясь на пол, чтобы поцеловать его босые ноги. Он попросил ее подняться, и некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Тейе заметила про себя, что он на голову выше ее, такого же роста, как и его отец. Он недавно пил ароматное вино, в его дыхании чувствовался запах эссенции лотоса. Губы были окрашены хной, а глаза тщательно подведены углем. Свободные складки его мягкого белого парика покоились на шее.
– Ты боишься? – спросил он участливо, беря ее за руку.
Она смотрела, как он перебирает ее пальцы, и понимала, что ей не страшно. Она покачала головой. Он снял парик, аккуратно положил его на столик и провел рукой по гладко выбритой голове. Его вытянутый, выдающийся вперед подбородок и миндалевидные глаза казались слишком выпуклыми, отчего лицо приобретало жестокое выражение, но его взгляд был спокойным. Под прозрачной белой накидкой, которую он теперь отбросил, он был совершенно голый, бледные полные бедра рыхло подрагивали в свете ламп. Тейе отталкивала его несуразность, и одновременно ее влекло к той его части, что была ею самой. В этом мужчине есть кровь бога, которого я любила, – думала она, – так же как и моя собственная кровь.
Она опустилась на край ложа, и он устроился рядом с ней. Взяв ее лицо в ладони, он повернул ее голову к себе, теперь в его глазах горел лихорадочный огонь, проблеск оживления, от которого на его высоких скулах заиграл легкий румянец.
– На лице Ситамон очень скоро залегли бы такие же жесткие складки, – прошептал он, его дыхание участилось, – но ее глаза никогда не приобрели бы такой глубины и твердости. Я люблю тебя, матушка. Обними меня.
Она обняла его, и ею стало овладевать чувство нереальности происходящего. Будто она безопасно и спокойно спала где-то в другом месте, в другое время и издалека видела себя – во сне. Он не контролировал свою страсть так, как его отец, он предавался любви с упорной неутомимостью, которая была свойственна ей самой. Казалось, он не замечал, что она покорилась ему, терзаемая дурными предчувствиями, и, даже когда он вошел в нее, она все еще спрашивала себя, какому безумию она поддалась. Она отстранилась еще до того, как он перестал двигаться в ней, и, проявив чудеса интуиции, на которые он иногда был способен, он оставил ее в покое и лег рядом, тяжело дыша.
– Тебе не будет от этого вреда, Тейе, – сказал он, будто читая ее мысли. – Ни один бог не осмелится осуждать тебя. Ты под моей защитой.
В течение следующей недели – последней их недели в Мемфисе – он приходил к ней каждую ночь. Аменхотеп предавался любви с той же милой, но все же какой-то странно бесстрастной нежностью, и Тейе, попривыкнув, отвечала ему тем же. Ее тело тосковало по умелым, опытным рукам покойного супруга, его лицо часто вставало перед внутренним взором Тейе. С другой стороны, она никогда не видела от мужа такой исполненной желания нежности, которую проявлял к ней сын. Часто она не говорила ему ни слова, будто слова могли стать подтверждением ее преступления, окончательно сделать реальным то, что все еще было для нее похоже на сон, и он понимал ее или просто предпочитал ее молчание.
Днем они тихо прогуливались рука об руку в садах или, расположившись под деревьями, передвигали фишки на доске. Аменхотеп нанес последний визит в Он, но не просил ее присоединиться к нему, отчего она испытала облегчение. От ее внимания не укрылась новая, молчаливая деловитость ее слуг, когда те принялись паковать вещи для обратного путешествия в Малкатту.
Большую часть пути домой они прошли под парусами и прибыли к ступеням дворцового причала за три дня до начала празднования Опета. Сообщение об их возвращении было отправлено раньше. И вот Тейе, почти теряя сознание от жары, от которой она отвыкла без малого за два месяца, увидела с палубы, что вся площадь перед дворцом и обе стороны канала заполнены придворными Нефертити, двое детей и брат Тейе сидели под балдахином, все остальные почтительно отдалились, чтобы не мешать их уединению. Птахотеп, Си-Мут и небольшая группа жрецов Амона толпились в стороне под своим навесом. Хоремхеб стоял со своими солдатами в том месте, где должны были сбросить сходни; Мутноджимет нетерпеливо расхаживала, сшибая хлыстом сухие листья с деревьев, а ее толстые голые карлики бродили по воде канала.
Когда ладья прошла по каналу и уткнулась в причал, никто не приветствовал ее радостными возгласами. Одиноко и четко прозвучала команда Паси, эхом отозвавшись от колонн залы приемов, перед которой толпились придворные. Фараон начал спускаться по сходням, Тейе шла за ним, с высоко поднятой головой, на ее короне поблескивали диск и двойное перо. Команда засуетилась, и прибывшие начали сходить на берег, все еще в зловещей тишине. Эйе и Нефертити поклонились и застыли в ожидании. Встретившись взглядом с племянницей, Тейе прочла в ее глазах мрачную ненависть. Твердо ступая, она шла на нее, полная решимости сломить ее волю, и осталась довольна, увидев, как девушка заколебалась и опустила взгляд. Тейе знала, что эта секунда определяла все их дальнейшие взаимоотношения, и внутренне вздохнула с облегчением. Фараон оглядел присутствующих с милостивой, рассеянной улыбкой.
– Вы все можете подняться, – пронзительным голосом объявил он. – Нефертити, дай мне Мериатон. Моя малышка подросла, пока меня здесь не было.
Он крепко прижал к себе ребенка и пошел вперед. Свита двинулась следом, мартышки радостно затараторили и поскакали к деревьям, а кошки, выпущенные из клеток, бросились спасаться в тени. Тейе ощутила приступ болезненной ревности, когда фараон, улыбаясь, сделал знак Нефертити подойти к нему, но она быстро справилась с ним и подозвала Птахотепа.
– Верховный жрец, жду тебя через час. – Потом повернулась к Эйе: – Пойдем со мной.
Она направилась в личные покои супруга. За ней последовали хранитель царских регалий, носители опахала и прочая свита. Сняв корону, она вручила ее хранителю и приказала слугам выйти, потом живо двинулась к трону и взошла на него. Эйе стоял во враждебном молчании, пока последний слуга не попятился к дверям и не закрыл их за собой. Когда Тейе сделала ему знак говорить, он кинулся к подножию трона почти бегом.
