До улицы Корзинщиков оказалось действительно далеко, и когда я наконец нашла ее, то чуть не умирала от жажды и усталости. Узкая, извилистая улочка, по обеим сторонам которой тесно жались друг к другу жалкие лачуги, извиваясь, уходила куда-то в темноту, хотя солнце заливало красным светом площадь перед храмом Птаха. Корзинщики грузили непроданный товар на ослов, и по всей улице эхом разносился рев недовольных животных и ругательства людей. В этой суматохе я заметила солдат, в основном молодых парней, громогласных и оживленных, разыскивающих некие двери, из-за которых на улицу лился мягкий свет.
Медленно шагая по улице, я вдруг услышала веселую музыку, от которой кровь быстрее побежала у меня по жилам и усталость немного отступила. Ведь, что бы там ни было, я жива и свободна. Теперь никто не может мне приказывать, никто не заставит меня мыть полы или таскать воду. Если мне захочется просто гулять и глазеть на людей, я так и сделаю — прислонюсь к теплой стене и буду стоять, вдыхая запахи навоза и пива, мужского пота и тонкий аромат тростника, из которого каждый день плели сотни корзин, кучами сложенных возле лавок. Столь странное, дурманящее состояние, о котором за много лет рабства я успела забыть, казалось мне таким непривычным, что я, забыв обо всем, наслаждалась им, смакуя его вкус, прекрасно понимая, что вечно так продолжаться не может.
Внезапно на моем пути вырос солдат, который, загородив мне дорогу, окинул меня откровенным взглядом с ног до головы. Не успела я сделать шаг в сторону, как он принялся с видом знатока трогать мои волосы и ощупывать платье, явно пытаясь определить под ним формы моего тела. Затем солдат, едва взглянув на меня, улыбнулся.
— Пиво и чашка супа, — объявил он.
— Что-что?
Стыд и отвращение пронзили меня насквозь. Мне было стыдно не за него, за себя. Ибо второй раз за день моя цена равнялась самым элементарным вещам, необходимым лишь для удовлетворения естественной потребности. «Если я так мало стою, — нашептывал мне внутренний голос, — почему бы не согласиться? Какая тебе разница? Тебе нужно жить, этот солдат даст тебе поесть, а за что — ты уже поняла».
Собравшись с духом, я посмотрела ему в глаза, хотя мне ужасно хотелось убежать и где-нибудь спрятаться.
— Нет, — ответила я. — Я собой не торгую. Извини.
Пожав плечами, солдат не стал спорить. Видимо, он еще не успел накачаться пивом и не был разгорячен солеными шуточками своих приятелей, поэтому просто обошел меня и не спеша отправился своей дорогой. Но мое хорошее настроение пропало, мне больше не хотелось глазеть на толпу. Последний красный язычок заходящего солнца подобрался ко мне, скользнул и скрылся за поворотом улочки. Показалась шумная ватага солдат, которые с гомоном и свистом ввалились в открытую дверь какого-то дома. Я подняла глаза. Скорпион, нарисованный на стене, казалось, хотел побежать вслед за ними. Я нашла пивную, о которой мне говорил Камен.
Замирая, я вошла внутрь и увидела маленькое скромное помещение, заставленное столиками и скамейками, чистенькое и хорошо освещенное. Посетителей было немного, но, пока я стояла на пороге, не решаясь идти дальше, мимо меня прошли еще несколько стражников, встреченных приветственными криками приятелей. В углу тихонько сидела небольшая компания уличных девок. Увидев меня, они насторожились, вероятно решив, что я тоже пришла сюда подзаработать, но вскоре потеряли ко мне интерес и принялись внимательно разглядывать посетителей.
Я начала привлекать внимание солдат. Они поглядывали на меня, а я потихоньку разглядывала их, стараясь уловить в чьем-нибудь взгляде признак того, что меня узнали. Возможно, Камен уже передал мне весточку, но солдаты один за другим отворачивались.
Мне нельзя было здесь стоять. Может быть, среди них находились люди Паиса, у которых было мое описание, и тогда мне пришлось бы отвечать на вопросы. Эта улица представляла для меня опасность. Откуда-то из глубины комнаты потянуло запахом супа, отчего у меня сразу потекли слюнки, но я повернулась и вышла на улицу, постаравшись быстро уйти в тень. Завтра я легко украду что-нибудь из еды, а пока можно и поголодать. Мне хотелось пить, но рядом протекали Воды Авариса — пей, сколько хочешь, если не брезгуешь. Впрочем, нет, лучше взять воды в каком-нибудь храме, где жрецы всегда держали огромные чаши с водой, предназначенной специально для путников и молящихся. Вскоре я входила во двор храма Птаха.
Вознеся короткую молитву Создателю Мира, я вволю напилась воды, а потом снова отправилась бродить по городу, постепенно продвигаясь в сторону доков и причалов, где намеревалась провести ночь. Поначалу я пряталась каждый раз, когда вдали показывался богато разукрашенный паланкин в сопровождении стражников, которые охраняли его спереди и сзади, и со слугой, который шествовал впереди и криком велел прохожим расступиться. Часто за поднятыми занавесками паланкина я успевала заметить тончайшие ткани с серебряным и золотым шитьем, выкрашенную хной и обвешанную драгоценностями руку, смазанные маслом, роскошно убранные косы. Даже спустя семнадцать лет мне не хотелось быть узнанной кем-нибудь из подружек по гарему, хотя вряд ли они бы теперь меня узнали. Иногда мне казалось, что я вижу знакомое красивое лицо, но потом сердце говорило мне, что все это просто былые воспоминания, которые все еще живо стоят у меня перед глазами. По мере приближения к докам и складам Пи-Рамзеса богатые паланкины стали попадаться все реже, и я могла уже не прятаться. Теперь я шла открыто, то и дело нащупывая рукоять ножа, поскольку улицы и переулки стали узкими и темными, а у людей, попадавшихся мне навстречу, был какой-то вороватый вид.
На берегу озера, там, где на фоне неба чернели силуэты ладей и огромных плотов, а вдалеке сгрудились здания складов, под пирсом я нашла укромное местечко, где и устроилась, подоткнув под себя платье. Я лежала на рыхлой земле, надо мной громоздился пирс, а впереди, в свете луны, мирно поблескивало озеро. Я вспомнила Асват, луну, бросающую черные тени на песчаные дюны, среди которых я сбрасывала одежду и танцевала, танцевала каждую ночь, бросая вызов богам и своей судьбе.
Я вспомнила лицо брата. Мы очень любили друг друга. Он научил меня читать и писать, а когда приходил домой после учебы в храме, всегда проводил со мной тот час послеобеденного отдыха, когда всем полагалось спать. В дни моего величия, когда весь Египет лежал у моих ног, а будущее казалось абсолютно безоблачным, я просила брата приехать в Пи-Рамзес и стать моим писцом, но он отказался, сославшись на то, что собирается жениться и вообще предпочитает служить при храме в Асвате. Я была уязвлена до глубины души, ибо к тому времени привыкла получать все, к чему тянулись мои жадные пальчики. Но когда наступили кошмарные дни изгнания, одиночества и всеобщего презрения, именно его верная любовь поддержала меня и помогла выжить. Брат и сейчас оставался моей тихой, надежной гаванью.
Наше последнее расставание было тяжелым. Он сразу согласился солгать, сказав, что я нахожусь в его доме, хотя мы оба прекрасно понимали, как сурово его накажут, если моя затея провалится. И что теперь? Теперь я лежу, жалкая и дрожащая, под пирсом, моя жизнь разбита, а где он? Нашу хитрость наверняка раскрыли, и брат, наверное, арестован. Или управитель Асвата, вспомнив о том, как любят и уважают брата односельчане, позволил ему уйти, решив дождаться, чем закончится вся эта история — моим возвращением в ссылку или полным помилованием. Паари. Я шептала его имя, ворочаясь на твердой земле. Он подарил мне искреннюю любовь, которой я не заслуживала, а я так и продолжаю платить ему бесконечными проблемами.
