Глава тринадцатая
Вызов пришел через три дня. Все это время я вела себя как можно тише и плохо спала. Я не могла заставить себя не думать о предстоящей встрече с Рамзесом. Как мне себя вести? Что говорить? Что скажет мне он? Я волновалась не меньше, чем в тот день, когда Гуи впервые привел меня во дворец. Волнение достигло такого предела, что я послала за дворцовым лекарем и попросила его дать мне немного мака. Наркотик несколько притупил тревожное состояние, но, даже полусонная, я продолжала нервничать.
Однако в тот момент, когда на пороге моей комнатки появился разодетый в белые и голубые одежды младший управляющий, поклонился и торжественно объявил, что сегодня вечером я должна буду предстать перед Владыкой Жизни, все мои сомнения улетучились. Я спокойно поблагодарила слугу и, когда он ушел, послала за Изис. Мы обсудили мое платье, драгоценности, духи, после чего я послала за жрецом. За закрытой дверью моей каморки он зажег благовония, и, пока я лежала, простершись ниц, перед статуэткой Вепвавета, которую мне удалось отыскать в одной из кладовых гарема, жрец возносил молитвы моему божеству. Мне казалось, что этот бог меня любит. «Да, — думала я, прижимаясь носом к полу и зажмурив глаза, — я всегда полагалась на тебя, Озаритель Путей, ты всегда вытаскивал меня из самых трудных переделок, в которые я попадала по собственной глупости, ты всегда приходил мне на помощь, потому что я никогда, с самой ранней юности, не забывала почтить тебя молитвой и принести тебе жертву. Ты научил меня быть дисциплинированной, но при этом не сломал меня, и за это я обязана тебе всем. Не оставь же меня и сейчас, когда я хочу искупить еще одну вину».
«И пусть Рамзес простит меня и отпустит на свободу», — добавила я про себя. Извинившись перед жрецом, что не могу поднести дар ни ему, ни самому Вепвавету, поскольку не имею ничего своего, я пообещала, что в будущем, как только буду располагать большим, чем только собственное тело, обязательно пришлю ему щедрые подарки. Ничего не ответив, жрец улыбнулся и ушел. «Жрецы Вепвавета, — думала я, стоя в ароматных клубах серого дыма, медленно выползающего во двор, — лишены жадности. В отличие от всемогущих слуг Амона».
Перед заходом солнца я наскоро перекусила, и Изис начала меня одевать. После долгих размышлений я остановилась на длинном простом белом платье с широким серебряным воротником, спускающимся до самой груди, и серебряном поясе. Я не собиралась никого обольщать. Эти дни остались в прошлом. Игры закончились. Я предстану перед Рамзесом такой, какая я есть, и буду вести себя с ним как можно более честно и искренне. Служанка нанесла мне голубые тени на веки, подвела черной краской глаза, накрасила хной рот. Изис вплела мне в косы серебряную ленту и над каждым ухом прикрепила серебряный лотос с голубой эмалью. В уши я вдела крупные серебряные анки, на руку надела серебряный браслет с золотым анком. Я решила отказаться от тяжелого, чувственного аромата мирры, предпочтя ему масло лотоса, и терпеливо ждала, пока Изис втирала мне масло в шею и волосы. Затем я поставила у двери стул, села и, сложив на коленях руки, стала ждать, когда Ра медленно опустится в рот Нут и начнут удлиняться вечерние тени.
Завидев младшего управляющего, я встала и пошла ему навстречу. Мы прошли через двор и вступили в узкий проход, соединяющий помещения гарема и дворец. Пройдя коридор, мы оказались перед высокой стеной с воротами, возле которых стояли стражники. Управляющий что-то сказал им, и я впервые за последние семнадцать лет ступила в широкий проход, ведущий в царскую опочивальню. В конце прохода находились массивные двери кедрового дерева, украшенные позолотой. Уверенным шагом, чуть заметно волнуясь, я подошла к этим дверям и сразу оказалась во власти воспоминаний, от которых едва не расплакалась. Управляющий постучал, и одна из дверей приоткрылась. Поклонившись, он знаком велел мне войти, а сам повернулся и двинулся назад. Я осталась одна. Сделав глубокий вдох, я вошла в опочивальню.
Здесь ничего не изменилось. Вдоль стен стояли все те же лампы на деревянных подставках, отбрасывая желтый свет на пол, выложенный драгоценными плитками, в которых поблескивали вкрапления лазурита и пирита. Возле хаотично расставленных низких эбеновых столиков, сверкая золотыми сиденьями, стояли стулья из серебра и электрона. Задняя часть огромной спальни скрывалась в полумраке, где, как обычно, выстроившись в четкую линию, стояли слуги. Царское ложе покоилось на деревянном помосте со ступеньками, возле него стоял маленький столик, заставленный многочисленными кувшинчиками и горшочками с лекарствами.
Я услышала, как за мной глухо закрылась дверь. И сразу опустилась на колени и склонилась так низко, что коснулась лицом холодных плит из прекрасного лазурита. Запах, который я при этом почувствовала, был мне знаком — тяжелый, сладковатый запах смерти, от которого по моему телу пробежала дрожь. «Он умирает, — подумала я. — Рамзес действительно умирает». До сих пор мне почему-то казалось, что он вовсе не так серьезно болен, но теперь, когда из полумрака, откуда-то сверху раздался голос: «Наложница Ту», эхом пролетевший по комнате, у меня едва не сдали нервы. «Он не может умереть, — подумала я. — Он сам Египет, он бог, он Маат, его присутствие дарует жизнь всему — от крошечного зернышка на поле моего отца до широкого Нила, стремящегося к Великой Зелени. Его тень витала надо мной все годы, которые я провела в ссылке. Рамзес!» Но я молчала.
— Это она? — Его голос, слабый, но такой знакомый, прозвучал в моих ушах как удар грома. — Пусть встанет и подойдет ко мне.
Я встала, сбросила сандалии и, поднявшись по ступенькам, хотела вновь опуститься перед ложем на колени. Но, взглянув вниз, застыла, не в силах сделать ни единого движения.
Он лежал на подушках. Его начисто выбритая голова была покрыта, как и полагалось, белой полотняной шапочкой.
[9]
Выпуклая грудь вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась, прикрытая скомканными простынями. Одну руку он положил на живот, другую бессильно вытянул вдоль тела. На столике стояла одна-единственная лампа, и в ее тусклом свете я увидела опухшее, покрытое потом лицо. Глаза, его карие глаза, которые я помнила так хорошо — то живыми и насмешливыми, то холодными и властными, — были теперь тусклыми, измученными. Внезапно я подумала, что этот человек умирает не столько от болезни, сколько от усталости. И все же он узнал меня и поднял руку.
— Годы изгнания не исправили твоих манер, Ту, — хрипло, задыхаясь, произнес он. — Ты всегда подчинялась лишь своим собственным законам.
От звука его голоса я очнулась и, встав на колени, прижалась губами к его холодным пальцам.
— Простите меня, владыка, — сказала я. — Простите. Вы правы. Мне больно видеть вас в таком состоянии. Что-то случилось со мной — горе, печаль или воспоминания, и я забыла о почтении. Можно? — спросила я и, присев на краешек постели, положила руку ему на лоб. У царя был жар. — У вас хорошие врачи, мой повелитель? — добавила я.
Царь улыбнулся.
— Хорошие или нет, какая разница? Им все равно меня не вылечить, — произнес он. — Они только суетятся да болтают, а сказать правду боятся. А правда в том, что я стар и умираю. Я всегда считал тебя смелой девушкой, которая предпочла бы навлечь на себя немилость, чем солгать мне, но я ошибся, верно?
